Сороковник. Книга 3

На подходе к центральной площади улица становится оживлённее, и я невольно замедляю шаг. Хочется, конечно, и поглазеть, и послушать, но что-то опасаюсь я лезть в самую гущу. Толкнёт кто случайно — доказывай потом, что ты беременна, скажут: куда лезла? Ума нет? Я же, собственно, не за конкретным зрелищем вышла, мне просто погулять, ноги размять. А тут уже и музыка слишком громкая, и толчея ощутимая. Углядев ответвление от радиальной улицы, ныряю в неширокий спокойный переулочек и через две минуты перестаю слышать шум за спиной — как отрезало. Будто за плавными изгибами переулка скрываются невидимые глушилки.

Здесь интересный природный ландшафт, строения бережно огибают живые островки зелени, потому-то переулок и выводит собой загогулины. Встречаются по обеим сторонам невысокие горки, холмы с двумя-тремя берёзами или елями, обнесённые маленькими скверами, а ещё чуть погодя я чувствую свежий запах воды. Дома расступаются, я выхожу к пруду. Видеть его невообразимо приятно, потому что рядом с моим домом остался почти такой же, разве что более дикий и неухоженный. Да, ещё одна разница: в "домашнем" водоёме отражались несколько частных домиков, в этом же — скамьи невысокого амфитеатра на противоположной стороне, к которому примыкает эстрада. Там уже суетятся несколько долговязых фигур во фраках, расставляют пюпитры, стулья. Зрителей на скамьях — раз-два и обчёлся, да они и не готовы ещё слушать, так, пересмеиваются, судачат о чём-то своём. Основная-то публика сейчас в центре, здесь, должно быть, все "свои", пришли на маленький уютный домашний концерт. А эстрада — это зелёный камерный театр, пусть и крошечный…

Но он на том краю пруда, а я на этом, и обходить мне лениво. Отсюда и без того видно замечательно, надеюсь, и слышно будет не хуже. Совсем близко на берегу, под большой ивой — чудесная садовая скамейка с изогнутой спинкой, там я и пристраиваюсь. Рядом со скамьёй замер, прижимая лапой тяжелый каменный шар, мраморный лев.

Пруд обсажен старыми ракитами, от трёх углов к самой воде спускаются ступеньки. Над водой зависают и дёргаются стрекозы; время от времени раздаётся плеск и невнятное чмоканье и по поверхности расходятся круги — рыба играет. До чего похоже на картинку из моего мира! Ещё бы пенсионеров и мальцов с удочками рассадить на ступеньках — и совсем как дома.

Я вздрагиваю от знакомых звуков аккордеона.

Не дожидаясь остальных, к рампе уже вышел худощавый высокий музыкант. Черт лица я со своего места не различаю, но видны и благородная седая грива, и налобная повязка, и небольшая бородка. Внешний облик, и проигрыш, столь знакомый, заставляют меня невольно сделать стойку, как Нора. А когда я слышу голос, неповторимый мягкий баритон, который невозможно не узнать, почти останавливается сердце.

У каждого из нас на свете есть места,

Куда приходим мы на миг уединиться,

Где память, как строка почтового листа,

Нам сердце исцелит, когда оно томится.

Нас разделяют и пруд, и площадка амфитеатра, тем не менее, каждое слово отчётливо, словно выпевается рядом, слышны даже щелчки переключаемых регистров. Уникальная акустика здешней постройки? Магия? Мучительно, до рези во внезапно заслезившихся глазах пытаюсь рассмотреть артиста. Он, не он? Попаданец, ради чего-то надевший личину кумира, или действительно Певец? А если действительно — то как он здесь очутился?

И я спешу туда, там льется добрый свет,

И лодки на воде, как солнечные пятна,

Отсюда мы с тобой ушли в круженье лет,

И вот я снова здесь, и ты придешь обратно.

Ему сейчас было бы около… Да, наверное, таким он и стал бы, Певец, если бы дожил. Был он чужд придворной мишуры, светских тусовок и заказных концертов. Был он аскет от музыки. И не рядился в помпезные тряпки, в балахоны с блёстками и перьями, и не держал подтанцовку. Слушали Его, а не дрыгающихся в ритм музыке девочек.

Однажды ты пройдешь бульварное кольцо,

И в памяти твоей мы встретимся, наверно.

И воды отразят знакомое лицо,

И сердце исцелят, и успокоят нервы.

Чистые пруды застенчивые ивы…

Ивы. Я невольно поднимаю глаза. Надо мной шелестят гибкие ветки, ветер ворошит узкие листья, серебристые с одной стороны и тёмно-зелёные с другой. "Ива" — так однажды назвал меня Мага. И, задетое давнишней забытой болью, скорбью девичьей потери кумира, отозвалось ещё одно воспоминание. Которое, как оказалось, всё ещё жило.

***