Сорок пять

— Черт возьми, дорогой, вы очень хорошо знаете, каково расстояние от монастыря до середины пути, раз уж вы заставили меня его измерить: берегитесь! Вы мне сообщили так мало, что я могу подумать слишком много!

— И напрасно, дорогой господин Пулен; я больше ничего не знаю. А теперь не задерживайте меня, прошу вас, а то я не застану ее светлость.

— Она же вернется к себе домой. Вам было бы проще всего подождать там.

— Ах ты, Боже мой, — сказал Борроме, — я не прочь повидать и господина герцога.

— Вот как?

— Ведь вы же его знаете: если только я упущу его и он уедет к своей любовнице, до него уж никак не добраться.

— Это другое дело. Теперь, когда я знаю, с кем у вас дела, я вас пропущу; прощайте, желаю удачи!

Борроме, увидев, что дорога свободна, бросил Никола Пулену в ответ на все его пожелания “прощайте” и помчался вперед.

— Ну-ну, опять что-то новенькое, — сказал себе Никола Пулен, глядя вслед исчезающей во тьме рясе монаха, — но на кой черт мне знать, что происходит? Неужели я вхожу во вкус того, что вынужден делать! Фу-у!

И он пошел спать — не с тем спокойствием, какое дает человеку чистая совесть, но с уверенностью, которую нам придает во всех жизненных обстоятельствах, сколь бы шаткие они ни были, поддержка человека, стоящего выше нас.

Борроме в это время продолжал бежать с быстротой, которую придает стремление наверстать упущенное время. Он очень хорошо знал привычки герцога де Майена, и у него были причины торопиться, которые он совсем не считал нужным объяснять г-ну Никола Пулену.

Во всяком случае, он добежал, задыхаясь и весь в поту, до дворца Сен-Дени как раз в тот момент, когда герцог и герцогиня переговорили о важных делах и г-н де Майен прощался с сестрой, чтобы поехать к той даме, живущей в Сите, на которую имел основание жаловаться Жуаез.

Основательно обсудив прием короля и план десяти, брат и сестра убедились в следующем: король ничего не подозревал, и напасть на него становилось день ото дня все легче;

самое важное было организовать отделения Лиги в северных провинциях, пока король не оказывал помощи брату и пренебрегал Генрихом Наваррским;

из этих двух врагов следовало бояться только герцога Анжуйского с его потаенным честолюбием; что же касается Генриха, то через хорошо осведомленных шпионов было известно, что у него три или четыре любовницы и он совершенно поглощен любовными делами.

— Париж подготовлен, — громко говорил Майен, — но союз с королевской семьей придает силу политикам и подлинным роялистам; надо дождаться ссоры между королем и его союзниками; непостоянный характер Генриха, несомненно, очень скоро приведет к разрыву. А так как нас ничто не торопит, подождем.

— А я, — тихо говорила герцогиня, — нуждалась в десятке людей, рассеянных по всем кварталам Парижа, чтобы поднять город после намеченного мною удара; я нашла этих десять человек, и мне больше ничего не нужно.

Только они успели произнести: один — свой монолог, другая — свои замечания в сторону, — как внезапно вошел Мейнвиль с сообщением, что Борроме хочет говорить с герцогом.

— Борроме? — удивленно воскликнул герцог. — Кто это?

— Ваше высочество, — ответил Мейнвиль, — это тот, кого вы мне послали из Нанси, когда я просил у вашей светлости направить ко мне одного человека умного, а другого — деятельного.

— Я вспоминаю: я вам ответил, что у меня есть человек, обладающий обоими качествами, и послал вам капитана Борровиля. Разве он переменил имя и теперь зовется Борроме?

— Да, ваше высочество, он переменил и имя и костюм; его зовут Борроме, и он монах монастыря святого Иакова.

— Борровиль — монах?

— Да, ваша светлость.

— Почему же он стал монахом? Дьявол, наверно, здорово веселится, если узнал его под рясой.

— Почему он монах?

Герцогиня сделала Мейнвилю знак молчать.

— Вы это узнаете позже, — продолжал тот, — это наша тайна, ваша светлость, а пока послушаем капитана Борровиля, или брата Борроме, как вам угодно.

— Да, тем более что этот визит меня беспокоит, — сказала г-жа Монпансье.

— Признаюсь, и меня тоже, — ответил Мейнвиль.

— Тогда впустите его, не теряя ни минуты, — прибавила герцогиня.

Герцог колебался между желанием выслушать посланца и опасением не попасть на свидание с любовницей.

Он смотрел на дверь и на стенные часы.

Дверь открылась, на часах пробило одиннадцать.

— А, Борровиль, — сказал герцог, который, несмотря на дурное расположение духа, был не в силах удержаться от смеха, — как вы вырядились, мой друг.

— Ваша светлость, я действительно неважно себя чувствую в этом чертовом обличье; но раз нужно, значит, нужно, как говорит герцог Гиз-старший.

— Во всяком случае, не я напялил на вас эту рясу, Борровиль, — сказал герцог, — поэтому прошу вас на меня не обижаться.

— Нет, ваше высочество, это все ее светлость; но я на нее не сержусь, раз это нужно, чтобы услужить ей.

— Хорошо, спасибо, капитан; ну а теперь — что вы хотели сообщить нам в такой поздний час?

— То, что я, к сожалению, не мог сказать вам раньше, ваша светлость, так как у меня на руках было все аббатство.

— Ну, хорошо, говорите.