Сорок пять

— В величии друзей забывают.

— Вы, Шико?

— Я теперь не Шико, вы же сами меня этим только что попрекнули.

— Я? Когда же?

— Когда упомянули о моем ложном положении.

— Попрекнул! Как вы сегодня выражаетесь!

И настоятель опустил огромную голову, так что все три его подбородка, приплюснутые к бычьей шее, слились воедино.

Шико наблюдал за ним краем глаза: Горанфло даже слегка побледнел.

— Прощайте и не взыщите за высказанную вам в лицо правду…

Шико направился к выходу.

— Говорите мне все, что вам заблагорассудится, господин Шико, но не смотрите на меня так!

— Поздно вы спохватились!

— Это никогда не поздно! И, уж во всяком случае, нельзя уходить, не позавтракав, черт возьми! Это нездорово, вы мне сами так говорили раз двадцать! Давайте поедим.

Шико решил одним махом отвоевать все позиции.

— Нет, не хочу! — сказал он. — Здесь уж очень плохо кормят.

Все прочие нападки Горанфло сносил мужественно. Но это его доконало.

— У меня плохо кормят? — пробормотал он в полной растерянности.

— На мой вкус, во всяком случае, — сказал Шико.

— В последний раз, когда вы завтракали, была плохая еда?

— У меня и сейчас противный вкус во рту. Фу!

— Вы сказали “фу”? — вскричал Горанфло, воздевая руки к небу.

— Да, — решительно сказал Брике, — я сказал “фу”!

— Но почему? Скажите же.

— Свиные котлеты гнуснейшим образом подгорели.

— О!

— Фаршированные свиные ушки не хрустели на зубах.

— О!

— Каплун с рисом совершенно не имел аромата.

— Боже праведный!

— Раковый суп был чересчур жирный!

— Милостивое Небо!

— На поверхности плавал жир, он до сих пор стоит у меня в горле.

— Шико, Шико! — вздохнув, сказал дон Модест таким же тоном, каким умирающий Цезарь взывал к своему убийце: “И ты, Брут!”

— Да к тому же у вас нет для меня времени.

— У меня?

— Вы мне сами сказали, что заняты. Говорили вы это, да или нет? Не хватало еще, чтобы вы стали лгуном.

— Это дело можно отложить. Ко мне должна прийти одна просительница.

— Ну, так и принимайте ее.

— Нет, нет, дорогой господин Шико. Хотя она прислала мне сто бутылок сицилийского вина…

— Сто бутылок сицилийского вина?

— Я не приму ее, хотя это, видимо, очень важная дама. Я не приму ее. Я буду принимать только вас, дорогой господин Шико. Она хотела у меня исповедаться, эта знатная особа, которая дарит сицилийское сотнями бутылок. Так вот, если вы потребуете, я откажу ей в моем духовном руководстве. Я велю передать ей, чтобы она искала себе другого духовника.

— Вы это сделаете?

— Только чтобы вы со мной позавтракали, господин Шико, только чтобы я мог загладить свою вину перед вами.

— Вина ваша проистекает из вашей чудовищной гордыни, дон Модест…

— Я смиряюсь душой, друг мой.

— …и вашей беспечной лени.

— Шико, Шико, с завтрашнего же дня я начну умерщвлять свою плоть, заставляя монахов ежедневно производить военные упражнения.

— Монахов? Упражнения? — спросил Шико, вытаращив глаза. — Какие же? С помощью вилки?

— Нет, с настоящим оружием!

— С боевым оружием?

— Да, хотя командовать очень утомительно.

— Вы будете обучать своих монахов военному делу?

— Я, во всяком случае, отдал соответствующие распоряжения.

— С завтрашнего дня?

— Если вы потребуете, то даже с сегодняшнего.

— А кому в голову пришла мысль обучать монахов военному делу?

— Кажется, мне самому, — сказал Горанфло.

— Вам? Это невозможно.

— Это так, я отдал такое распоряжение брату Борроме.

— А что это за брат Борроме?

— Ах, да вы даже его не знаете.

— Кто он такой?

— Казначей.

— Как же у тебя появился казначей, которого я не знаю, ничтожество ты этакое.

— Он попал сюда после вашего последнего посещения.

— А откуда он у тебя взялся, этот казначей?

— Его рекомендовал мне его высокопреосвященство кардинал де Гиз.

— Лично?

— В письме, дорогой Шико, в письме.

— Это не тот похожий на коршуна монах, которого я видел внизу?

— Он самый.

— Который доложил о моем приходе?

— Да.

— Ого! — невольно вырвалось у Шико. — Какие же такие качества у этого казначея, позволившие ему получить столь горячую рекомендацию от кардинала де Гиза?

— Он считает, как Пифагор.

— С ним-то вы и решили заняться военным обучением монахов?

— Да, друг мой.

— То есть это он предложил вам вооружить монахов?

— Нет, дорогой господин Шико, мысль исходила от меня, только от меня.

— Ас какой целью?

— С целью вооружить их.

— Долой гордыню, нераскаявшийся грешник, гордыня, — великий грех: не вам пришла в голову эта мысль.

— Мне либо ему. Я уж, право, не помню, кому из нас она пришла в голову. Нет, нет, определенно мне; кажется, по этому случаю я даже произнес одно очень подходящее блистательное латинское изречение.

Шико подошел поближе к настоятелю.

— Латинское изречение, вы, дорогой мой аббат?! — сказал он. — Не припомните ли вы эту латинскую цитату?

— Militat spiritu…

— Militat spiritu, militat gladio?

— Точно, точно! — восторженно вскричал дон Модест.

— Ну, ну, — сказал Шико, — невозможно извиняться более чистосердечно, чем вы, дон Модест. Я вас прощаю.

— О! — умиленно произнес Горанфло.

— Вы по-прежнему мой друг, мой истинный друг.

Горанфло смахнул слезу.

— Но давайте же позавтракаем, я буду снисходителен к вашим яствам, — продолжал Шико.