Сорок пять

— Нет, не хочу. Мне уж случилось раз в жизни убить другого забияку, вроде тебя, даже, вернее, получше тебя. Черт побери! Ты его знаешь, он тоже был сторонником дома Гизов, адвокат один!

— А, Никола Давид! — пробормотал Борроме; услышав, что Шико одолел такого противника, он испугался и перешел к обороне.

— Он самый.

— Так это ты убил его?

— Ну да, Бог ты мой, да, славненьким ударом, который я и тебе покажу, если ты не пойдешь на мои условия.

— Что же это за условия? Выкладывай.

— Ты перейдешь на службу королю, но в то же время останешься на службе у Гизов.

— То есть стану шпионом, как ты?

— Нет, между нами будет разница: мне не платят, а тебе станут платить. Для начала ты покажешь мне письмо его светлости герцога де Гиза к госпоже герцогине де Монпансье. Ты дашь мне снять с него копию, и я оставлю тебя в покое до ближайшего случая. Ну как? Правда ведь, я мил и покладист?

— Получай, — сказал Борроме, — вот мой ответ.

Ответом этим был удар, которым Борроме стремительно отбил шпагу Шико и оцарапал ему плечо.

— Делать нечего, — сказал Шико, — вижу, придется мне показать тебе удар, сваливший Никола Давида, удар этот прост и красив.

И Шико, дотоле только отражавший удары, сделал шаг вперед и перешел к нападению.

— Вот мой удар, — сказал Шико. — Я делаю ложный выпад на нижний кварт.

И он нанес удар. Борроме отразил его, подавшись назад. Но дальше отступать было некуда — он оказался припертым к стене.

— Хорошо! Я так и думал — ты отражаешь круговым взмахом. Напрасно — кисть у меня сильнее твоей. Итак, я плотнее сжимаю шпагу, перехожу снова на верхний терц, вырываюсь вперед, и ты задет или, вернее, ты мертв.

И действительно, за словами Шико последовал удар. Сказать точнее — они сопровождались ударами. Тонкая рапира вонзилась, словно игла, в грудь Борроме между двумя ребрами и с глухим звуком вошла в сосновую перегородку.

Борроме раскинул руки и выронил шпагу. Глаза его расширились и налились кровью, рот раскрылся, вместе с хриплым вздохом на губах выступила розовая пена, голова склонилась на плечо. Затем ноги его подкосились, тело стало оседать, и рана увеличилась, но шпага так и торчала в перегородке, удерживаемая дьявольской рукой Шико. Злосчастный Борроме был пригвожден, словно огромная бабочка, и его ноги судорожно бились о перегородку.

Невозмутимый, хладнокровный, как всегда в решительные минуты и в особенности тогда, когда в глубине души он ощущал уверенность, что сделал все так, как требовала от него совесть, Шико выпустил из рук шпагу, которая осталась торчать в стенке, отстегнул пояс капитана, пошарил у него в кармане, извлек письмо и прочел адрес:

ГЕРЦОГИНЕ ДЕ МОНПАНСЬЕ.

Между тем из раны тонкими, пузырящимися струйками вытекала кровь, а лицо раненого было искажено мукой агонии.

— Я умираю, умираю, — прошептал он, — Боже, смилуйся надо мною!

Эта последняя мольба о милосердии, вырвавшаяся из уст человека, который, несомненно, подумал о Боге лишь в эти последние мгновения, тронула Шико.

— Будем милосердны, — сказал он, — раз этому человеку суждено умереть, пусть он умрет, как можно меньше страдая.

Подойдя к перегородке, он с усилием вырвал шпагу и, поддерживая тело Борроме, не дал ему упасть.

Но эта предосторожность оказалась ненужной; стремительная ледяная судорога смерти уже парализовала побежденного, он выскользнул из рук Шико и тяжело рухнул на пол. От этого удара из раны хлынула черная струя крови, унося остаток жизни, еще теплившейся в теле Борроме.

Тогда Шико открыл дверь и позвал Бономе.

Ему не пришлось звать дважды. Кабатчик подслушивал у двери, до него донеслись и шум отодвигаемого стола и опрокинутых скамей, и звон клинков, и, наконец, звук падения грузного тела. Зная по опыту, а в особенности после секретного разговора с Шико, каковы по характеру люди военные вообще, а Шико в частности, достойный господин Бономе отлично угадал все, что произошло. Не знал он только одного — кто из противников пал.

К чести мэтра Бономе надо сказать, что лицо его осветилось искренней радостью, когда он услышал голос Шико и увидел, что дверь ему открывает гасконец.

Шико, от которого ничего не ускользало, заметил это выражение, и им овладело благодарное чувство к трактирщику.

Бономе, дрожа от страха, зашел в отгороженное помещение.

— Ах, Господи Иисусе! — вскричал он, видя плавающее в крови тело капитана.

— Да, что поделаешь, бедный мой Бономе, вот так обстоит дело: дорогому капитану, видимо, очень худо.

— О, добрый господин Шико, добрый господин Шико! — вскричал Бономе, едва не лишаясь чувств.

— Ну, что такое? — спросил Шико.

— Как плохо с вашей стороны, что для этого дела вы избрали мое заведение! Такой был представительный капитан!

•— Разве ты предпочел бы, чтобы Борроме стоял тут, а Шико лежал на земле?

— Нет, конечно, нет! — вскричал хозяин с глубочайшей искренностью в голосе.

— Ну, так именно это должно было случиться, если бы Провидение не совершило чуда.

— Что вы говорите?

— Честное слово Шико! Посмотри-ка на мою спину, любезный друг, — она у меня что-то сильно болит.