Сорок пять

— Три тысячи человек! — повторил он. — И эти три тысячи сохранил Жуаез! Да знаешь ли ты, что твой брат — второй Ксенофонт? Для меня, черт побери, большая удача, что мой брат прислал ко мне твоего. Иначе я возвратился бы во Францию совсем один. Да здравствует Жуаез! К чертям Валуа! Право слово, не только королевский дом может избрать своим девизом “Hilariter”[21].

— Ваше высочество! — пробормотал дю Бушаж, удрученный сознанием, что под наигранной веселостью герцога таится мрачная, мучительная зависть.

— Нет, клянусь душой, я говорю правду, верно, Орильи? Мы возвращаемся во Францию, точь-в-точь как Франциск Первый после битвы при Павии. Все потеряно, и честь в придачу. Ха-ха-ха! Вот он, девиз французского королевского дома.

Этот смех, горький, как рыдание, был встречен мрачным безмолвием, которое Анри прервал словами:

— Расскажите же нам, как добрый гений Франции спас ваше высочество.

— Эх, любезный граф, все очень просто. По всей вероятности, гений — покровитель Франции — в тот момент был занят чем-то более важным, вот мне и пришлось спасаться самому.

— Каким же образом?

— Улепетывая со всех ног.

Никто из присутствующих не улыбнулся в ответ на эту остроту, за которую герцог, несомненно, покарал бы смертью, если бы ее позволил себе кто-нибудь другой.

— Всем известны хладнокровие, храбрость и полководческий талант вашего высочества, — возразил Анри. — Мы умоляем вас не терзать наши сердца, приписывая себе воображаемые ошибки. Самый даровитый полководец может потерпеть поражение, и даже Ганнибал был побежден при Заме.

— Да, — ответил герцог, — но Ганнибал выиграл битвы при Требии, на Тразименском озере и в Каннах, а я — только битву при Като-Камбрези. Этого, по правде говоря, маловато для сравнения меня с Ганнибалом.

— Вы изволите шутить, ваше высочество, говоря, что бежали?

— Нет, черт возьми! И не думаю шутить. Неужели, дю Бушаж, ты находишь, что это предмет для шутки?

— Да разве можно было поступить иначе, граф? — вмешался Орильи, считая, что для него наступил момент поддержать своего господина.

— Замолчи, Орильи, — сказал герцог, — спроси у тени Сент-Эньяна, можно ли было не бежать.

Орильи опустил голову.

— Ах да, вы же не знаете, что произошло с Сент-Эньяном. Я вам расскажу не в трех словах, а в трех гримасах.

При этой новой шутке, омерзительной в столь тягостных обстоятельствах, кавалеристы нахмурились, не смущаясь тем, что это могло не понравиться их повелителю.

— Итак, представьте себе, господа, — начал принц, делая вид, что не заметил всеобщего недовольства, — представьте себе, что в ту минуту, когда неблагоприятный исход битвы уже определился, Сент-Эньян собрал вокруг себя пятьсот всадников и, вместо того чтобы отступить, как все прочие, подъехал ко мне со словами: “Нужно немедленно идти в атаку, ваше высочество!” “Как так? — возразил я. — Вы с ума сошли, Сент-Эньян. Их сто против одного”. “Будь их тысяча против одного, — ответил он с ужасающей гримасой, — я пойду в атаку”. “Идите, друг мой, идите — сказал я, — что до меня, то в атаку я не пойду, а поступлю совсем наоборот”. — “В таком случае дайте мне вашего коня, который еле передвигает ноги, а сами возьмите моего, он не устал. Я ведь не собираюсь бежать, мне любой конь сгодится”. И действительно, он отдал мне своего вороного коня, а сам пересел на моего белого, сказав мне при этом: “Принц, на этом скакуне вы проделаете двадцать лье за четыре часа. — Затем, обернувшись к своим людям, он воскликнул: — Вперед, все те, кто не хочет повернуться спиной к врагам!” И он бросился навстречу фламандцам с гримасой еще более страшной, чем первая. Он рассчитывал встретить людей, а встретил воду. Я-то это предвидел: Сент-Эньян и его паладины погибли. Послушай он меня, вместо того чтобы проявить такую бесполезную отвагу, он сидел бы с нами за этим столом и не строил бы в эту минуту третью гримасу, еще более безобразную, чем две первые.

Дрожь ужаса и возмущения проняла всех присутствующих.

“У этого негодяя нет сердца, — подумал Анри. — Как жаль, что его несчастье, его позор и — главное — его сан избавляют этого человека от вызова, который с радостью бросил бы ему любой из нас!”

— Господа, — понизив голос, сказал Орильи, почувствовав, какое неприятное впечатление произвела на собравшихся здесь храбрецов речь принца, — вы видите, в каком тяжелом состоянии его высочество, не обращайте внимания на его слова. Мне кажется, что после поразившего его несчастья он временами просто заговаривается.

— Вот как случилось, — продолжал принц, осушая стакан, — что Сент-Эньян умер, а я жив. Впрочем, погибая, он оказал мне последнюю услугу; поскольку он ехал на моем коне, все решили, что погиб я, и слух этот распространился не только во французском войске, но и среди фламандцев, которые прекратили преследование. Но будьте спокойны, господа: добрые фламандцы недолго будут ликовать. Мы отомстим, страшно отомстим, и со вчерашнего дня, по крайней мере в мыслях своих, я формирую самую грозную армию, какая когда-либо существовала.