Сорок пять

Поэтому молодой человек, подойдя к гостинице “Меч гордого рыцаря”, застал на пороге г-жу Фурнишон; улыбка, с которой она поджидала посетителей, придавала ей сходство с мифологической богиней, изображенной художником-фламандцем.

Госпожа Фурнишон вертела в пухлых белых руках золотой, который только что украдкой опустила туда рука гораздо более нежная и белая, чем ее собственная.

Она взглянула на Эрнотона и, упершись руками в бока, стала в дверях, преграждая доступ в гостиницу.

Эрнотон, в свою очередь, остановился с видом человека, намеревающегося войти.

— Что вы желаете, сударь? — спросила она. — Что вам угодно?

— Не свистали ли трижды, совсем недавно, из окна этой башенки, милая женщина?

— Совершенно верно!

— Так вот, этим свистом призывали меня.

— Вас?

— Да, меня.

— Ну, тогда — другое дело, если только вы дадите мне честное слово, что это правда.

— Честное слово дворянина, любезная госпожа Фурнишон.

— В таком случае я вам верю; входите, прекрасный рыцарь, входите!

И хозяйка гостиницы, обрадованная тем, что наконец заполучила одного из тех посетителей, о который некогда так мечтала для незадачливого “Розового куста любви”, вытесненного “Мечом гордого рыцаря”, указала Эрнотону винтовую лестницу, которая вела к самой нарядной и самой укромной из расположенных в башне комнат.

На самом верху, за небрежно покрашенной дверью, находилась небольшая прихожая; оттуда посетитель попадал в самую башенку, где все убранство — мебель, обои, ковры — было несколько более изящно, чем можно было ожидать в этом глухом уголке Парижа; надо сказать, что г-жа Фурнишон весьма заботливо обставляла свою любимую башенку, а то, что делаешь любовно, почти всегда удается.

Поэтому г-же Фурнишон это начинание удалось хотя бы в той мере, в какой это возможно для человека по природе своей отнюдь не утонченного.

Войдя в прихожую, молодой человек ощутил сильный запах росного ладана и алоэ. По всей вероятности, чрезвычайно изысканная особа, ожидавшая Эрнотона, воскуряла их, чтобы этими благовониями заглушить кухонные запахи, подымавшиеся от вертелов и кастрюль.

Госпожа Фурнишон шла вслед за Эрнотоном; с лестницы она втолкнула его в прихожую, а оттуда, лукаво подмигнув, — в башенку, после чего удалилась.

Правой рукой приподняв ковровую портьеру, левой взявшись за скобу двери, Эрнотон согнулся в почтительнейшем поклоне. Он уже успел различить в полумраке башенки, освещенной одной розовой восковой свечой, пленительные очертания женщины, несомненно принадлежавшей к числу тех, что всегда вызывают если не любовь, то, во всяком случае, внимание или даже вожделение.

Откинувшись на подушки, свесив крохотную ножку со своего ложа, дама, закутанная в шелка и бархат, держала над свечой остатки веточки алоэ; время от времени она приближала ее к своему лицу и вдыхала душистый дымок, поднося веточку то к складкам капюшона, то к волосам, словно хотела вся пропитаться этим пьянящим ароматом.

По тому, как она бросила остаток веточки в огонь, как оправила платье и опустила капюшон на лицо, скрытое маской, Эрнотон догадался, что она слышала, как он вошел, и знала, что он рядом.

Однако она не обернулась.

Эрнотон выждал несколько минут; она не изменила позы.

— Сударыня, — заговорил он нежнейшим голосом, чтобы выразить этим свою глубокую признательность, — сударыня, вам угодно было позвать вашего смиренного слугу… он здесь.

— Прекрасно, — сказал дама. — Садитесь, прошу вас, господин Эрнотон.

— Позвольте, сударыня, мне прежде всего поблагодарить вас за честь, которую вы мне оказали.

— А! Это весьма учтиво, и вы совершенно правы, господин де Карменж; однако я полагаю, вам еще неизвестно, кого именно вы благодарите?

— Сударыня, — ответил молодой человек, постепенно приближаясь, — лицо ваше скрыто под маской, руки — в перчатках; только что, в минуту, когда я входил, вы спрятали от моих глаз ножку, которая, если б я ее увидел, свела бы меня с ума; я не вижу ничего, что дало бы мне возможность узнать вас; потому я могу только строить догадки.

— И вы догадываетесь, кто я?

— Вы — та, которая владеет моим сердцем, которая в моем воображении молода, прекрасна, могущественна и богата, даже слишком богата и могущественна, чтобы я мог поверить, что то, что происходит со мной сейчас, — действительность, а не сон.

— Вам очень трудно было проникнуть сюда? — спросила дама, не отвечая прямо на вырвавшиеся из переполнявшейся любовью души словоизвержения Эрнотона.

— Нет, сударыня, это было даже легче, чем я полагал.

— Верно — для мужчины все легко; но для женщины это совсем не просто.

— Мне очень жаль, сударыня, что вам пришлось преодолеть столько трудностей; единственное, что я могу сделать, — это принести вам мою глубокую, смиренную благодарность.

Но, по-видимому, дама уже думала о другом.

— Что вы сказали, сударь? — небрежным тоном спросила она, снимая перчатку и обнажая прелестную руку, нежную и тонкую.

— Я сказал, сударыня, что, не видав вашего лица, я все же знаю, кто вы, и, не боясь ошибиться, могу вам сказать, что я вас люблю.