Сорок пять

— Напрасно, — сказала дама, впервые обернувшись к Эрнотону и вперив в него сверкнувший из-под маски взгляд, меж тем как он с восхищением глядел на ее стройный стан, пленительные округлые очертания которого красиво обрисовывались на бархатных подушках.

Умоляюще вложив руки, Эрнотон воскликнул:

— О сударыня! Неужели вы смеетесь надо мной?

— Нисколько, — ответила она все так же непринужденно, — я говорю, что вы мне понравились, и это правда!

— Боже мой!

— А вы сами разве не осмелились сказать мне, что вы меня любите?

— Но ведь когда я сказал вам это, сударыня, я не знал, кто вы; а сейчас, когда мне это известно, я смиренно прошу у вас прощения.

— Ну вот, теперь он совсем спятил, — с раздражением в голосе прошептала дама. — Оставайтесь самим собой, сударь, говорите то, что вы думаете, или вы заставите меня пожалеть о том, что я пришла сюда.

Эрнотон опустился на колени.

— Говорите, сударыня, говорите, — v молвил он, — дайте мне убедиться, что все это не игра, и тогда я, быть может, осмелюсь наконец ответить вам.

— Хорошо. Вот какие у меня намерения в отношении вас, — сказала дама, отстраняя Эрнотона и поправляя пышные складки своего платья. — Вы мне нравитесь, но я еще не знаю вас. Я не имею привычки противиться своим прихотям, но я не столь безрассудна, чтобы совершать ошибки. Будь вы ровней мне, я принимала бы вас у себя и изучила бы основательно, прежде чем вы хотя бы смутно догадались о моих замыслах. Но это невозможно; вот почему мне пришлось действовать иначе и ускорить свидание. Теперь вы знаете, на что можете надеяться. Старайтесь стать достойным меня, вот все, что я вам посоветую.

Эрнотон начал было рассыпаться в изъявлениях чувств, но дама прервала его, сказав небрежным тоном:

— О, прошу вас, господин де Карменж, поменьше пыла — не стоит тратить его зря. Быть может, при первой нашей встрече одно ваше имя поразило мой слух и понравилось мне. Я все-таки уверена, что с моей стороны это не более чем каприз, который недолго продлится. Не подумайте, однако, что вы слишком далеки от совершенства, и не отчаивайтесь. Я не выношу людей, олицетворяющих собой совершенство. Но — ах! — зато я обожаю людей, беззаветно преданных. Разрешаю вам твердо запомнить это, прекрасный кавалер!

Эрнотон терял самообладание. Эти надменные речи, эти полные неги и затаенной страстности движения, это горделивое сознание своего превосходства, наконец, доверие, оказанное ему особой столь знатной, — все это вызывало в нем бурный восторг и вместе с тем — живейший страх.

Он сел рядом со своей прекрасной, надменной повелительницей — она не воспротивилась; затем, осмелев, он попытался просунуть руку за подушки, на которые она опиралась.

— Сударь, — воскликнула она, — вы, очевидно, слышали все, что я вам говорила, но не поняли. Никаких вольностей — прошу вас; останемся каждый на своем месте. Несомненно, придет день, когда я дам вам право назвать меня своею, но пока этого права у вас еще нет.

Бледный, раздосадованный, Эрнотон встал.

— Простите, сударыня, — сказал он. — По-видимому, я делаю одни только глупости; это очень просто, я еще не освоился с парижскими обычаями. У нас в провинции — правда, это за двести лье отсюда — женщина, если она сказала “люблю”, действительно любит и не упорствует. В ее устах это слово не становится предлогом, чтобы унижать человека, лежащего у ее ног. Это ваш обычай как парижанки, это ваше право как герцогини; и я всему покоряюсь. Разумеется, мне — что поделать! — все это еще непривычно; но привычка явится.

Дама слушала молча. Она, видимо, все так же внимательно наблюдала за Эрнотоном, чтобы знать, перейдет ли его досада в ярость.

— А! Вы, кажется, рассердились, — сказала она надменно.

— Да, я действительно сержусь, сударыня, но на самого себя, ибо я питаю к вам не мимолетное влечение, а любовь — подлинную, чистую любовь. Я ищу не обладания вами — будь это так, меня терзал бы лишь чувственный пыл, — нет, я стремлюсь завоевать ваше сердце. Поэтому я никогда не простил бы себе, сударыня, если б я сегодня дерзко вышел из пределов того уважения, которое я обязан воздавать вам и которое сменится изъявлениями любви лишь тогда, когда вы мне это прикажете. Соблаговолите только разрешить мне, сударыня, отныне дожидаться ваших приказаний.

— Полноте, полноте, господин де Карменж, — ответила дама, — зачем так преувеличивать? Только что вы пылали огнем, а теперь от вас веет холодом.

— Мне думается, однако, сударыня…

— Ах, сударь, никогда не говорите женщине, что вы будете любить ее так, как вам заблагорассудится, — это неумно; докажите, что вы будете любить ее именно так, как заблагорассудится ей, — вот путь к успеху!

— Я это и сказал, сударыня.

— Да, но вы этого не думаете.

— Я смиренно склоняюсь перед вашим превосходством, сударыня.

— Хватит рассыпаться в любезностях, мне было бы крайне неприятно разыгрывать здесь роль королевы! Вот вам моя рука, возьмите ее — это рука обыкновенной женщины, только более горячая и более трепетная, чем ваша.

Эрнотон почтительно взял прекрасную руку герцогини в свою.

— Что же дальше? — спросила она.

— Дальше?