Сорок пять

— О, да благословит вас Господь! — воскликнул молодой человек, пожимаю Эрнотону руку. — О! простите мою неучтивость, мою глупость. Увы! Вы ведь знаете, для человека, который любит по-настоящему, существует только одна женщина, и вот, видя, что вы постоянно возвращаетесь к этому дому, я подумал, что вас ждет именно она.

— Мне нечего вам прощать, — с улыбкой ответил Эрнотон, — ведь, правду сказать, и у меня промелькнула мысль, что вы прогуливаетесь по этой улице из тех же побуждений, что и я.

— И у вас хватило выдержки ничего мне не сказать! Это просто невероятно! О, вы не любите, не любите!

— Да помилуйте! Мои права еще совсем невелики. Я дожидаюсь какого-нибудь разъяснения, прежде чем начать сердиться. У этих знатных дам такие странные капризы, а мистифицировать так забавно!

— Полноте, полноте, господин де Карменж, — вы любите не так, как я, а между тем…

— А между тем? — повторил Эрнотон.

— …а между тем вы счастливее меня.

— Вот как! Стало быть, в этом доме жестокие сердца?

— Господин де Карменж, — сказал Жуаез, — вот уже три месяца я безумно влюблен в ту, которая здесь обитает, и я еще не имел счастья услышать звук ее голоса!

— Вот дьявольщина! Не много же вы успели! Но — погодите-ка!

— Что случилось?

— Как будто свистят?

— Да, мне тоже показалось.

Молодые люди прислушались, вскоре со стороны “Меча гордого рыцаря” снова донесся свист.

— Граф, — сказал Эрнотон, — простите, но я вас покину: мне думается, что это и есть сигнал, которого я жду.

Свист раздался в третий раз.

— Идите, сударь, идите, — воскликнул Анри, — желаю вам успеха!

Эрнотон быстро удалился; собеседник увидел, как он исчез во мраке улицы. Затем его озарил свет, падавший из окон гостиницы, а через минуту его снова поглотила тьма.

Сам же Анри, еще более хмурый, чем до перепалки с Эрнотоном, которая на короткое время вывела его из всегдашнего уныния, сказал себе:

— Ну что ж! Вернусь к обычному своему занятию — пойду, как всегда, стучать в проклятую дверь, которая никогда не отворяется.

С этими словами он нетвердой поступью направился к таинственному дому.

XXVI ДВЕРЬ ОТВОРЯЕТСЯ

Подойдя к двери, несчастный Анри снова преисполнился обычной своей нерешительности.

— Смелее, — твердил он себе, — смелее! — и сделал еще один шаг.

Но прежде чем постучать, он в последний раз оглянулся и увидел на мостовой отблески огней, горевших в окнах гостиницы.

“Туда входят, — подумал он, — чтобы насладиться радостями любви, входят те, кого призывают, кто даже не домогался этого: почему же невозмутимое сердце и беспечная улыбка — не мой удел? Быть может, я тогда тоже был бы там, вместо того чтобы тщетно пытаться войти сюда”.

В эту минуту с колокольни церкви Сен-Жермен-де-Пре донесся печальный звон.

— Вот уже десять пробило, — тихо сказал себе Анри.

Он встал на пороге и постучал.

— Ужасная жизнь! — прошептал он. — Жизнь дряхлого старца! О! Скоро ли наконец настанет день, когда я смогу сказать: привет тебе, прекрасная, радостная смерть, привет, желанная могила!

Он постучал во второй раз.

— Все то же, — продолжал он, прислушиваясь, — вот открылась внутренняя дверь, под тяжестью шагов заскрипела лестница, шаги приближаются; и так всегда, всегда одно и то же!

Он снова приподнял молоток.

— Постучу еще раз, — промолвил он. — Последний раз. Да, так я и знал: поступь становится более осторожной, слуга смотрит сквозь чугунную решетку, видит мое бледное, угрюмое, надоевшее лицо — и, как всегда, уходит, не открыв мне!

Водворившаяся вокруг тишина, казалось, оправдывала предсказание, произнесенное несчастным.

— Прощай, жестокий дом; прощай до завтра! — воскликнул он и, склонясь над каменным порогом, запечатлел на нем поцелуй, в который вложил всю свою душу и который, казалось, пронизал трепетом неимоверно твердый гранит — менее твердый, однако, нежели сердца обитателей таинственного дома.

Затем он удалился, так же, как накануне, так же, как думал удалиться на следующий день.

Но едва он отошел на несколько шагов, как, к величайшему его изумлению, загремел засов; дверь отворилась, и стоявший на пороге слуга низко поклонился.

Это был тот самый человек, наружность которого мы описали во время его свидания с Робером Брике.

— Добрый вечер, сударь, — сказал он резким голосом, который, однако, показался дю Бушажу слаще тех ангельских голосов, что иной раз слышатся нам в детстве, когда во сне перед нами отверзаются небеса.

Растерявшись, дрожа всем телом, молитвенно сложив руки, Анри поспешно пошел назад; у самого дома он пошатнулся так сильно, что неминуемо упал бы на пороге, если бы его не подхватил слуга, лицо которого при этом явно выражало почтительное сочувствие.

— Ну вот, сударь, я здесь, перед вами, — заявил он. — Скажите мне, прошу вас, чего вы желаете!

— Я так страстно любил, — ответил молодой человек, — что уже не знаю, люблю ли я еще. Мое сердце так сильно билось, что я не могу сказать, бьется ли оно еще.

— Не соблаговолите ли вы, сударь, сесть вот сюда, рядом со мной, и побеседовать?

— О да!

Слуга сделал ему знак рукой.