Пожалуй, Павельский не типичен. Так он думает сам о себе. Но он таков, каким его сформировала жизнь, хотя и не такой, каким должен быть согласно школьным учебникам и схемам, относящимся к другой эпохе. Такой ведь и Щука из «Пепла и алмаза» Анджеевского, человек с похожей биографией, хотя и не военный. Поколение в то время сорокалетних. Это поколение революционеров имеет за своими плечами не только энтузиазм первых порывов и заряд веры, порожденной широкой поддержкой масс в годы великих классовых битв в период большого кризиса, не только романтику и закалку боев в Испании, не только чувство уверенности, которое дает сила, созданная ими в 1-й армии, и не только радость победоносного возвращения. Одним словом, не только то, что увеличивает ощущение собственной силы и достоинства, понимание своих возможностей действовать. Пожалуй, один лишь Путрамент в несправедливо забытом «На распутье» вспоминал о другой стороне их биографии, а Збигнев Сафьян в «Потом наступит тишина» дал в образе генерала Векляра полное описание людей этого типа. Ведь за их плечами также и потрясающая трагедия 1937 года, вся боль и горечь, порожденные ею, за ними — столь трудный для оценки дезориентирующий период 1939—1941 годов, наконец, у них перед глазами — картина поражений 1941—1942 годов, огромные размеры усилий и жертв, подлинно мировые масштабы происходящей истории и огромная цена, в которую она обходится. То есть все то, что сковывает и лишает смелости в действиях, иногда ломает людей и сверх всего дает горькое сознание собственного бессилия, невозможности охватить и оценить события, а также эффективно влиять на них, на их формы, ощущение унизительной зависимости от непонятных, болезненных зигзагов истории. Может быть, именно поэтому Павельский в конце концов проигрывает во всех этих своих битвах, отступает, часто не поднимает перчатку. Вещи, для других очевидные, для него далеко не так ясны. Вещи, для других неслыханные, для него если и непонятные, то, во всяком случае, неотвратимые, неизбежные и уж наверняка не беспрецедентные. Сила, которую представляет Павельский, сила, частью и одним из создателей которой он является, этот как бы прочный фундамент его деятельности, для него фактически не опора, а бремя, под тяжестью которого он сгибается. Он — на ее вершинах сильный и большой — сам в отношении нее беспомощен. Когда Павельский наконец обнаруживает след сына, потерянного десять лет назад, когда он узнает, что тот служил в той же дивизии, что и он, и только что арестован как бывший офицер АК по обвинению в подстрекательстве к дезертирству, — он не в состоянии справиться с этим фактом. Лишь позднее он пожалуется начальнику, старому товарищу. Нет, он не просит о помощи, о выяснении, а именно пожалуется — на свою судьбу. И этот начальник резко скажет ему: «Ты зачерствел. Сказал бы просто: «Ради меня распорядись, чтобы дело моего сына рассмотрели немедленно и все приняли во внимание». А ты даже не знаешь, как поступить: отречься от него или защищать его. А матери ты сообщил? Нет! А вот она приехала бы сюда. Я знаю ее по Люблину, женщина она боевая! Она вырвала бы сына из ада. Она непрерывно горит. А ты?»
Эта женщина, жена Павельского, тоже деятельница движения, мать сбившегося с пути подхорунжего бывшей АК, потом офицера Войска Польского, а позднее арестанта и дезертира, не была там, она не видела своими глазами всего того, что происходило там. Она — деятельница здешняя. Она здесь росла, и здесь формировался ее характер.
Полковник Павельский молчит. Лишь когда он узнает, что сын бежал, им овладеет чувство непонятного облегчения. Он промолчит и тогда, когда молодой и такой неопытный помощник воскликнет: «Он не доверял даже нашему правосудию!..»
Нет, это уже не руководитель исторических свершений. Скорее это преданный и беззаветный исполнитель приговоров истории.
Обарский. Товарищ Обарский ждет. Он может сесть на обочине шоссе под сырым кустом, может прохаживаться по асфальту, может поболтать с русскими на контрольно-пропускном пункте. Все это ничего не меняет: товарищ Обарский ждет. Мокрый асфальт шоссе, ведущего из Львова через Люблин на Варшаву, убегает вдаль, и по нему, по этому главному тракту, мчатся машины: студебеккеры и зисы, газики и эмки. Путь Обарского лежит в сторону, на ухабистый проселок, на который редко кто сворачивает, да и зачем? Полногрудая регулировщица, не слишком любезная с ним, долго рассматривает документы. Обарский понимает ее недоверие: какой он представитель власти, если не имеет машины и торчит под дождем на перекрестке, ожидая попутного транспорта.