Сорочья усадьба

Всю свою добычу Генри тщательно упаковывает к отправке, но гуйю последние несколько часов путешествия держит в руках. Он хочет подарить ее Доре. Это первое, что она должна увидеть, когда он приедет. Пусть знает, что разлука стоила того, что он вернулся к ней не с пустыми руками.

Под легким моросящим дождиком его экипаж едет по дороге. Впереди на фоне прекрасного пейзажа красиво маячит Сорочья усадьба. Он не устает любоваться своим домом, когда дорога переваливает через небольшой холм и сворачивает от реки, несущейся сейчас быстрей, чем обычно, да и уровень воды выше; должно быть, пока он был в отъезде, здесь шли дожди.

Он спрыгивает на землю, бережно держа гуйю в руках.

— Дора! — кричит он, глядя на окна.

В одном из них на мгновение, как призрак, мелькает ее лицо и сразу исчезает. Она встречает его внизу, у самой лестницы; он едва успевает поставить гуйю на боковой столик, как она бросается к нему на шею.

— Дай хоть посмотреть на тебя, — говорит Генри.

Он пытается оторвать ее руки, но она вцепилась в него, как клещ. Щеки ее пылают, прижимаясь к нему, дыхание влажное. Ему хочется поднять ее на руки и немедленно отнести наверх. Он отступает на шаг и, держа ее за руки, всматривается ей в лицо. Однако она прячет глаза. Он потрясен тем, что видит: Дора страшно исхудала, волосы нечесаные, жирные и полны перхоти. Глаза красные, словно она целую неделю плакала.

— В чем дело? — спрашивает он, снова беря ее за руки.

Она молчит, только всхлипывает. Он ведет ее в гостиную и усаживает в кресло; она судорожно держится за живот, сжимая в пальцах его носовой платок.

Генри опускается рядом на стул и ждет.

Дора горестно качает головой.

— Ни в чем, — отвечает она. — Просто я очень скучала по тебе, вот и все.

Она краснеет, словно признание смущает ее. Его самого тоже охватывает смущение.

— Не может быть, — говорит он. — Должно быть что-то еще.

Она начинает сердиться.

— Ты что, принимаешь меня за дурочку? За все это время я получила от тебя только одно письмо! Ты совсем обо мне забыл!

Он вскакивает и смотрит на нее сверху вниз. Глаза ее широко раскрываются, она закусывает губу. Плечи его начинают трястись. Надо скорей выйти из комнаты, уйти от нее подальше: тело его содрогается, и остановить эти судороги можно, только собрав всю силу, бушующую у него в груди, в единый кулак и обрушить ее на что-нибудь. Или на кого-нибудь.

В передней Генри видит свою гуйю и хватает ее. Он смотрит на нее, на свои вцепившиеся в нее дрожащие пальцы, невероятным усилием воли заставляет себя поставить эту великолепную птицу обратно на столик, и изо всей силы кулак его наносит сокрушительный удар в стену над ней.

— Прости меня, — говорит Дора, перевязывая ему руку.

Суставы пальцев его блестят и распухли, глубокие раны, наверное, очень болят. Сам виноват.

— Я совсем на тебя не сердилась, — продолжает она. — Я правда очень по тебе скучала. Сама не знаю, что на меня нашло. Ты вернулся, это главное, и теперь все хорошо.

Она жмет его здоровую руку, улыбается, но глаза ее все так же печальны. Нет, он не станет задавать ей вопросов. Сама расскажет, когда придет время и если захочет.

Гнев его куда-то совсем испарился. Как всегда, он даже не помнит, как это все случилось, что на него нашло; теперь он только рад, что все прошло. Слава богу, нанес вред только себе, не гуйе и не, боже упаси, Доре.

Они сидят в его комнате. Пылает камин, за окнами смеркается, наступает осенний вечер. Сырые дрова трещат на огне и дымят, дым щиплет глаза, но все равно ему очень спокойно и уютно. Дора убедила его подняться наверх и отдохнуть после трудного путешествия; соблазнительно, конечно, забыться в мягкой постели. Но он теперь слишком взволнован, ему не терпится показать свои трофеи.

Чтобы поскорей закончить с перевязкой, она зажигает лампу и подносил его руку поближе к глазам.

— Вот так, — говорит она, — теперь будет держаться крепко.

— Пойдем-ка со мной.

Генри встает, берет ее за руку и ведет вниз. Стараясь не смотреть на порванные ударом обои — руке его досталось еще больше, — он преподносит ей гуйю.

Она не знает, что с ней делать, но потом лицо ее проясняется и глаза теплеют.

— Значит, ты все-таки поймал ее, — шепчет она.

— Для тебя.

— Для меня, — повторяет она.

Она смотрит на птицу, на ее красивый изогнутый клюв, которым так удобно пить цветочный нектар, на иссиня-черные перья. На хвост с ярко-белыми кончиками. Птица сидит на ветке тотары,[47] а та, в свою очередь, прикреплена к деревянной стойке, которую она держит в руках, словно боится притронуться к самой птице.

— Ну, рассказывай, — говорит она. — Рассказывай все.

Они идут в гостиную, уютно устраиваются перед камином, и он рассказывает, как поймал эту удивительную птицу. Как много дней искал ее и не мог найти, и уже совсем было впал в отчаяние. Но однажды утром его разбудил проводник; приложив палец к губам, он молча указал на густые заросли кустарника, где с ветки на ветку порхала гуйя, ловя насекомых, и, похоже, совсем не замечала внизу людей. А может, просто была непуганая.