Соратник Орлеанской девы. Триумф и трагедия Жиля де Рэ

Если судьи чувствовали, что доказательная база обвинений слаба, в качестве дополнительного аргумента использовались ссылки на общественное мнение. Слова о том, что это давно уже всем известно, что в народе ходили многочисленные слухи, которые затем подтвердились в ходе расследования, позволяли судьям наполнить материалы дела такими неправдоподобными и невероятными обвинениями, в которые – при иной ситуации – никто бы не стал верить. Ещё одним литературным приёмом, призванным усилить позицию обвинения, стала нарочитая «точность» в цифрах и датах, которые в дальнейшем не проверялись на достоверность и не сопоставлялись друг с другом…

В результате создавался текст, призванный убедить читателей, что именно этот человек виновен в тяжком преступлении, и потому заслуживает сурового наказания.

Все действия обвиняемого в суде описывались в пассивном залоге: «он был отведён», «его отправили на пытку», «заставили поклясться», «он был схвачен и арестован», «его обыскали», «он был допрошен», «его обвиняют», «он был казнён». На психологическом уровне это способствовало превращению человека из активного субъекта правовых отношений в их бесправный объект. Действительный залог сохранялся только для глаголов, связанных с признанием вины: «поведал о содеянном и раскаялся», «заявил и подтвердил» и так далее…

Если в протокол попадала прямая речь судей, то их общение с обвиняемым осуществлялось на «вы», что призвано было подчеркнуть беспристрастность и взаимное уважение к личности друг друга. Однако в окончательном приговоре уважительное «вы» обычно заменялось на «ты». Подобное обращение указывало, что вина человека несомненна. Он признан преступником, которого надлежит исключить из общества… На время, с помощью тюремного заключения, или навсегда – при участии палача.

Чтобы сомнений в принятом решении не возникало и окружающие сочли человека «достойным смерти (dignes de mourir)», материалы дела создавали соответствующий психологический портрет. При этом судьи менее всего были заинтересованы в объективном рассказе о жизни обвиняемого. На это у них обычно не оставалось ни времени, ни сил, ни желания.

Простым, но действенным методом стало использование «пустых знаков». Условно их можно разделить на три группы. К первой относились эмоциональные характеристики, указывающие на прошлое обвиняемого и особенности его характера. Типичными становились отсылки к «трудному детству», «плохому воспитанию», «дурному нраву».

Ко второй группе пустых знаков относились указания на предосудительный образ жизни обвиняемого: «дурной», «скандальный», «развратный». При этом значения слов, как правило, не расшифровывались, а конкретные детали «скандальности» и «развратности» не упоминались. Используемые в тексте протоколов выражения, которые современный читатель может посчитать характеристикой преступной деятельности обвиняемого (к примеру, «убийца и вор»), тоже обычно являются голословными утверждениями, создающими нужный судьям психологический портрет.

К третьей группе пустых знаков можно отнести фразы об обвинении «…ещё и в других преступлениях (autres crimes)», «....в деяниях настолько ужасных, что о них даже сказать нельзя». Выражения эти не несли смысловой нагрузки и в дальнейшем не расшифровались. Их таинственность являлись важным литературным качеством, поскольку заставляла читателя думать о страшном, жутком, невообразимом…

Отказ от указания точного состава преступления помогал судьям в создании негативного облика обвиняемого. Расплывчатые формулировки использовались даже в окончательном приговоре, который зачитывался вслух и становился достоянием общественности. Для «внутреннего пользования» судей оставалось признание обвиняемого, которое – в соответствии с требованиями инквизиционной процедуры – они обязаны были получить и на основании которого выносили решение.

В форме записи признания также бывали интересные особенности. В первую очередь это включение в текст прямой речи обвиняемого. Такие случаи встречаются не часто и потому привлекают внимание историков. Карло Гинзбург и его последователи были склонны видеть в подобных вставках подлинные слова обвиняемых, произнесённые ими в присутствии судей и писцов. За такой подход ратовал и Жорж Батай, издатель материалов процесса Жиля де Ре: он называл прямую речь обвиняемых «настоящей стенограммой», которой нельзя не верить.

Ольга Тогоева утверждает, что именно дело Жиля де Ре заставило её усомниться в истинности выводов коллег. Мне кажется, она права. Встречающуюся в этих материалах «прямую» речь трудно отнести к подлинным словам, произнесённым в зале суда обвиняемыми или свидетелями. Скорее перед нами – мысли и идеи самих судей, вложенные в чужие уста для большей правдоподобности.