Сонник Инверсанта

Воздух был крапчатым и слоеным. Странным образом в нем перемешалось сейчас и наше Хвалынское море, и градус вишневой наливки, и пирог из горной форели. Гармонь, грохочущая пляска на струганных половицах и румяные девки, вызванные Тарасом для увеселения гостей, — все осталось позади. Я стоял у окна и казался самому себе школьным глобусом. Шаловливые ручки накручивали бедный шарик, и приходилось держаться за подоконник двумя руками, чтобы не упасть. В лицо мне смотрел чужой мир — мир, который я пытался завоевать. И до сих пор я не мог ответить, кому это было нужно — мне или миру. Ведь если мир чужой, то, значит, главный заказчик — я? И снова выходила форменная чехарда. Неман был перейден, и руки обагрила первая кровь, а я по сию пору не сознавал смысла всего творимого. Или правы господа космополиты, утверждая, что весь наш мир мы носим всегда в себе? Но мой-то мир меня выплюнул. Как бумажный жевыш, как погасший окурок. Да и мне тот мир давненько перестал нравиться. Ту же «Мурку» в нем исполняли уже хором по каналу «Культура», а губернаторы областей не стеснялись «ботать» с экрана на лагерном жаргоне.

Наверное, именно поэтому я взялся за оружие. Я очень хотел созидать и строить, но первое, с чего начал свое правление, это с военной агрессии. Я просто не хотел повторения той скверны, что задушила мой прежний мир, хотел оградить свое нынешнее существование высоченной и безопасной стеной. Но если так, куда подевался мой Осип? И какого черта по дорогам Ванессии разгуливает Микола? Обидно, но мне казалось, что я все больше становлюсь похожим на мотылька с оборванными крыльями. Летел к свету, а угодил в пальцы злого великана. Он, верно, и оборвал мои крылья, а, оборвав, отпустил на волю…

— Иди ко мне милый, — в спину мне ткнулись два жарких полушария, женские руки огладили спину и затылок, змеями обвили мою грудь. — Нельзя же все время думать и думать!

Я обернулся. Странная это была тьма. Словно некий художник густо измазал стекло ваксой с гуашью и лишь в середине неловко подтер ладонью, смутно обозначив женское тело. Должно быть, зашла одна из дворовых девок. У трудолюбивого Тараса таковых водилось немало. Уж он-то точно знал про тот законный час, который следовало отдавать потехе.

— Я не могу отдыхать, — выдохнул я, и женский призрак прильнул ко мне, окутав теплым дыханием поцелуев. — Я должен думать. Каждый день и каждый час…

— Бедненький!..

Глаза привычно прищурились, и полумрак явил мне Наталью. Спустя минуту, она трансформировалась в Мирей Матье, а потом я вдруг разглядел ожившую Джоконду. Должно быть, это была работа Миколушки. С подобными образами он работал воистину виртуозно. И странное дело — я не увидел Ангелины. Видимо, что-то окончательно во мне расстроилось. Во мне, а значит, и в ней. Возможно, с самого начала моя любовь была с трещинкой. Стоило испытать ее на прочность, потянуть сильнее, и трещина превратилась в пропасть. То есть, возможно, сама Анна об этом еще не подозревала, но я уже знал: наша любовь не выгорела в том мире, не выгорит и в этом. И еще я вдруг понял, что появление в моей жизни черного Миколы теснейшим образом увязано с любовным крахом. По сути — та самая святая троица, в которой «свято место» пусто не бывает. Либо ты любишь, либо водишь за собою черта. Ну, а Тень ли за нами бродит, рогатый ли проказник — не так уж важно, поскольку хрен редьки не слаще…

— Что же ты стоишь? Иди ко мне!

Отогнав от себя навязчивые миражи, я расслабленно шагнул вглубь комнаты. Все-таки это оказалась Ангелина. Правда, с голубыми волосами и чуть раскосыми глазами, но сейчас я об этом не хотел задумываться. Мне просто нужно было, чтобы меня кто-нибудь пожалел.

— Бедненький! Касатик мой! И все-то ты за всех страдаешь!..

Меня ласково погладили по голове, и я всхлипнул. Мне и впрямь стало себя жалко. Чего-то крайне важного я по-прежнему не понимал. Я был слепцом, а всех слепых обычно бывает жаль. Хотя, возможно, только им по-настоящему ведомо, какого чуда они лишены в действительности…

Глава 4 Кризис

Где-то далеко за холмами утробно завывали потомки собаки Баскервилей. Я стоял возле фермерского пруда и молча смотрел на звезды. Они были повсюду — над кромками гор и меж сосновых веток, прямо над головой и на дне водоема, они притягивали, и от них совершенно невозможно было оторваться. Наверное, это были минуты откровения. Не с кем-нибудь, — с самим собой.

Мы жили на ферме уже вторую неделю, и каждый день по неведомой причине я приходил к пруду. Здесь не водилось уличных фонарей, но я не плутал, всякий раз словно по наитию обнаруживая среди зарослей малины нужную тропку. Заканчивалась она на крутом взгорке возле самой воды, и именно здесь я присаживался на прихватываемый с собой ватник, подпирал голову руками и начинал думать.