Взмыв чуть выше, я подлетаю к массивному кряжу. Подобно коровьей лепехе кряж нависает над вертлявой дорогой. Обвал вызвать проще простого, и, превратив свои руки в раскаленные жернова, я, словно в тесто, погружаю их в плоть каменной гряды. Мне помогают многочисленные трещины. Я расширяю их и подтачиваю огромную глыбу, точно гусеница стебель листа. Еще немного, и сломленный лист упадет, – то же происходит и с этой махиной. Я слышу кашель, пробудившийся в горной груди, трещины расширяются и кряж, покачиваясь, начинает сползать вниз. Масса его такова, что он увлекает за собой крупные валуны, сотни тонн скального крошева. Вооруженные фигурки внизу начинают испуганно метаться, но все уже предрешено. Каменная лавина перекрывает ущелье, в один грохочущий миг создавая братскую могилу для вражеских полчищ. Я не знаю, кто они и что им было нужно, но знаю, что сон мой вновь продолжается. Продолжается по той простой причине, что сегодня у меня день операции. И не просто сегодня, а сейчас – может быть, даже в данную минуту и секунду. В крови моей бурлит доза галлюциногена, и я покорно парю в неведомой высоте.
Далеко за горным перевалом мне удается разглядеть город. Он напоминает раковую опухоль, тянущую метастазы в мою сторону. Если приглядеться, то это все те же колонны пехоты и танков, спешащих на выручку Керосинщику.
И снова приходит внезапное решение. Я вижу гигантскую плотину, образующую озеро. Именно отсюда город цедит воду для желудков своих жителей. Когда-то я читал об английских бомбах, разрушающих германские плотины. Вред, который они приносили немцам, трудно было с чем-либо сравнить. И странно, что в школьной истории мы не находили об этом ни слова, как не находили ни слова о финском сопротивлении, о войне героической Югославии о жутковатом крахе Польши. Как бы то ни было, но я переворачиваюсь в воздухе и вновь вхожу в крутое пике. Озеро надвигается с устрашающей скоростью, и я ныряю в него подобием снаряда. Взбурлив толщу воды, вонзаюсь в илистое дно и продираюсь сквозь утрамбованный грунт. Ни запахов, ни звуков я уже не чувствую, – только жуткое, нарастающее со всех сторон давление. Оно и заставляет меня, в конце концов, взорваться. Детонация столь сильна, что мир встает на дыбы. Волнами от меня расходится пугающая сила. Сотрясая землю, она сотрясает и плотину. Вода ломает бетон, прорывается наружу. Испуганно город пытается втянуть свои бронированные щупальца, однако и здесь он опоздал, – вставшая на дыбы вода затапливает дороги, смывает бронетехнику, обращает людей в бегство. Происходит наводнение, которого род Керосинщика не ведал со времен первых прародителей. Можно не сомневаться, что очень скоро все здесь покроет густая толстая ржавчина.
Редко кто во сне понимает, что это всего-навсего сон, но мое преимущество в том и состоит, что я твердо знаю, что сплю. Именно поэтому ничего не боюсь. Отчетливо хрустит носовая перегородка, я слышу, как стальное долото крошит мои кости. Должно быть, меня пытаются собрать по частям после недавнего взрыва. А может, хотят окончательно добить.
Как говорил кто-то у нас в палате: «Мстить можно по разному». Во всяком случае, разобиженный на меня администратор намотал совет Адмирала на ус. Мне назначили вполне законную операцию. По поводу сломанного Поводырем носа. Зачем же бить, если нельзя потом чуточку полечить?… Мой дед был травником и любил повторять: «Лечишься сам – лечишь СЕБЯ, лечит тебя кто-то – тешат твою хворобу». Я долго не понимал его слов. Лет, наверное, до тридцати, пока искомые хворобы не подступили ко мне вплотную. Сейчас его слова кажутся мне выдержкой из Святого писания…
А начиналась операция так: с утра меня обрядили в чистое, словно матроса перед сражением, вкатили пару болезненных уколов и, уложив на тележку, покатили по коридору. Лифт поднял нас этажом выше, и я очутился в операционной. По лицу скользнула остро пахнущая спиртом вата, от капельницы в вену перебросили прозрачную трубку, глаза гуманно прикрыли марлевой маской. Капля за каплей в кровь потекла искристая смесь, – и вот тогда-то меня и понесло вверх воздушным змеем. В ноздри запустили стальной инструментарий, принялись что-то сворачивать и крушить. Хруст отдавался в черепе, раскачивал шейные позвонки, но полет мой был таков, что даже эти кошмарные отзвуки его почти не волновали. Все оставалось далеко внизу – и боль, и неприятный хруст, и все мое давнее прошлое, включая друзей, коллег и ворчливых начальников. Кто знает, может, всю свою жизнь я сочинил целиком и полностью, находясь здесь, под больничной простыней?
Одна из ноздрей на какое-то время стала свободной, и чужой равнодушный голос попросил меня высморкаться. Сморкнулся, как просили, даже, наверное, перестарался, забрызгав кровавыми ошметками потолок и халаты хирургов. Впрочем, это уже фантазии. Какой уж там потолок!…