Сон разума

Однако свою роль его работа всё-таки играла, временами она отвлекала, заполняла душевную пустоту, ведь кое-что он в ней действительно любил, чего, тем не менее, было настолько мало, что на долгое время удовлетворения, оживления принести не могло. Фёдор мог часами сидеть за компьютером, составляя очередной второстепенный документ только потому, что ему удалось ухватить в нём саму суть той или иной мелкой проблемы, быть может, некогда отложенной по ненадобности в долгий ящик, досконально всё просчитать, да ещё и приплести в качестве справки статистику по аналогичным предприятиям развитых стран, что, кстати говоря, большой чести не делает. Этим он сам себе противоречил и загонял себя ещё глубже в тоску, отчаяние бессмысленностью жизни, подготовляя болезненный, почти полоумный прорыв. Однако внешне всё было в порядке, с коллегами он держался более или менее обычно, а если кто и удосуживался замечать некоторые перемены в его характере, то относил их на счёт усталости, ведь Фёдор уже третий год не брал отпуска, или одиночества – сплетничали везде и помногу. Его поведение выглядело вполне естественным, ведь ни с кем из коллег он намеренно старался близко не общаться, поскольку дружба с начальством могла быть не правильно истолкована, а с подчинёнными иногда приводила к излишней развязности, фамильярности с их стороны. Раньше он немного побаивался того, что на работе у него нет друзей и в трудную минуту никто не поддержит, однако твёрдо следовал своему принципу, и только совсем недавно осознал, что действовал абсолютно правильно, поскольку за редким исключением дружба между коллегами может быть лишь формальной, а посему принципиально ничего бы не изменилось. К тому же Фёдор никогда особо не заботился, каким предстаёт в глазах равных по службе или подчинённых, только начальства, но и тут держался с полной невозмутимостью, создавал иллюзию собственной значимости (удачно или нет – уже другой вопрос), результатом чего явилась невозможность каких бы то ни было личных отношений, его сослуживцам в голову не могло придти завести с ним беседу о семье, родителях, детях или хотя бы личных увлечениях, чему, как ни странно, тот был немало доволен. Да, собственно, и не работало с ним никаких интересных личностей, люди как люди, ничего выдающегося, хоть Фёдор и себя выдающимся тоже не считал. Ему даже приятно было осознавать, что к их личным заботам он не имеет никакого отношения. Это можно было бы счесть признаком мудрости, мол, что бы ни происходило, всё равно суета, если бы за ним не стояло элементарное малодушие и узость восприятия, превратившиеся в нелюдимость, пренебрежение человеком, которые тот научился тщательно скрывать за сдержанной добродушной улыбкой.

Между прочим, появилась у него странная привычка сидеть в темноте в своей идеально устроенной квартире и слушать, как капли дождя барабанят по подоконнику, что вполне невинно и можно счесть за причуду. Однако имелось и кое-что другое: иногда Фёдор бессознательно останавливался возле зеркала и некоторое время смотрел в него не отрываясь. Причиной тому было не довольно естественное желание иметь опрятный внешний вид, в зеркале он следил за своими жестами, мимикой, специально менял выражение лица и позу, вскидывал руки, пару раз начинал что-то неслышно декламировать. Действо продолжалось лишь несколько мгновений, после чего, будто очнувшись, он поправлял галстук или одёргивал рукава рубашки или делал что-нибудь другое над своей внешностью и поспешно отходил от него, как бы желая скрыть от самого себя то, что только что вытворял.