Солнышко в березах

Этот щегол и должен был теперь выручить меня. С ним я начал осеннюю охоту. Ток в огороде делать не стал — слишком много бегает кошек, а птица ловится все-таки плохо. В огороде я ловил, пока был маленьким. Теперь у меня должны быть другие масштабы. Я выбрался за огороды на пустырь, с края которого садили картошку, а на нераскопанной стороне, в кучах битого камня, кирпича и старой штукатурки, нелюдимо рос грязный бурьян. Я выбрал место, где сплошь были репьи (щеглы кормятся на них осенью), расчистил место для сети-тайника, устроил засидку в высокой лебеде, кое-где проросшей пустырником и дурманом. В первое же утро поймал пятнадцать щеглов и красивую желтую птичку-зеленушку. Такая удача меня ободрила. В воскресенье я продал птиц на рынке, купил хорошую большую сеть, корм, пару западенок (одна у меня была своя), проволочные «подтайнички», двух приманных чижей, клеста, снегиря и чечетку. Из куска брезента сшил чехол для сетей, смастерил лучок — теперь у меня было все, как у настоящего птицелова-промышленника. Но ловля на пустыре в дальнейшем не оказалась удачной. Все время кто-нибудь мешал — я и не подозревал, что пустырь такое посещаемое место: мальчишки, кошки, козы, которых пасла болтливая старуха, за длинный подбородок прозванная в улице Месяцем, пьяные, располагавшиеся шумными компаниями, какие-то парни, солдаты и, наконец, парочки — их тоже сильно привлекал бурьян. Все перечисленные люди и животные появлялись в самый неподходящий момент — либо когда я ждал налетающую стаю и она уже перекликалась с приманными, либо когда птицы сели, бегали у тока, а я ждал, чтоб удобнее было дернуть шнур, покрыть не одну. Голоса и треск бурьяна, конечно, вспугивали птиц, а мне вместо того чтоб от души выругать непрошеных гостей, что я про себя и делал охотно, приходилось еще иногда объяснять, что я тут делаю, зачем, почему, кого ловлю, почем теперь щегол на базаре и прочее такое. Стоит, бывало, какой-нибудь пьяный дядя, болтает, и хорошо еще, если с ним подружка, подружки эти ничего не спрашивают, а только тянут дядю за рукав и говорят досадливо: «Да поде-ем, ой, да айда-а, ну чо ты… ково ты тут…»

Вскоре по этим причинам я решил перенести место ловли. Через три улицы от нас был большой парк — до войны сад пионеров, а в войну размещалась за его глухими заборами авиационная академия. Академия весной уехала. На память о ней остались на спортивных площадках парка два военных самолета — истребитель и штурмовик. Местные жители поснимали с них ночами дюралевую обшивку, фанеру, двери, колпаки фонарей и патронные ящики. Все, что можно было взять с трудом и без труда для удовлетворения неуклонно растущих после войны потребностей населения, было взято. Теперь на ободранных самолетах кипели ребятишки, потихоньку раскулачивая моторы, сиденья, трубы — вообще то, что еще оставалось и что, казалось бы, невозможно было разобрать.

Я обследовал парк, выбрал самый дальний угол, тут не слышалось уже галдящей ребятни и было нечто вроде небольшой поляны, лучше сказать пригорка, заросшего березовыми прутьями. По краям пригорка в разные стороны клонились толстые серые обломанные временем липы, стояло несколько гнилых берез и высокий, уже без ягод, рябинник. Липы уходили вдоль забора поределой аллеей. Сквозь их последнюю блекло-золотую листву белело небо, посвечивало в ветвях холодное солнце, и место мне очень понравилось, как-то сразу привлекло своей осенней глушью и уединенностью. Кругом все было завалено желтым и бурым листом, я принялся расчищать его, возился чуть не дотемна, пока выровнял ток, убрал лишние кусты, в углу у забора сложил шалаш, покрыл сухой крапивой, ветками, травой и листьями. Первое время я прислушивался, глядел — не появится ли кто, но никого тут не было, только в глубине парка квохтали дрозды да на липах попискивали, звенели синицы. Я решил, что ободранные самолеты надежно отвлекают искателей приключений, и ушел из парка радостно оживленный — чувствовал себя как охотник, который наконец добрался до настоящего места; кто когда-нибудь охотился, поймет меня.