Солнышко в березах

О моем вранье от Официанта узнал класс, от класса — школа, от школы — учителя. Не прошло и недели, как из презираемого двоечника-троечника, тихого лодыря и прогульщика я вдруг превратился в «аристократа». А благодаря коробочным папиросам со мной начали разговаривать девятиклассники, даже такие чванные, как Кузьмин, Любарский и сам Мосолов, который раньше обращал на меня внимания не больше, чем на какого-нибудь первоклашку. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что я и сам никогда не подходил к Мосолову, хоть он мне и нравился чем-то помимо его уверенности и спокойного достоинства. С того же дня, повинуясь высокому званию полковничьего сына, я стал чаще мыться, костюм надевал только глаженый, рубашку за неимением другой через день стирал, за ботинками следил, почему-то взялся за уроки и уже в первую неделю наполучал четверок, пятерок. Я обернул книги, на уроках стал лучше сидеть, приналег на алгебру, а с историей, биологией, географией нынче было и так не худо (почему, объясню особо). Я решил навалиться и на немецкий.

Наша «немка» Зоя Максимовна знала немецкий, по-моему, не слишком здорово. Я знал наизусть все ее: «Во ист ди крайде?» и «Вер ист хойте орднер?» И я начал учить немецкий по материному вузовскому учебнику — мать у меня преподавала английский, но и немецкий знала тоже. С ее помощью я так преуспел, что уже в первой четверти считался знатоком. Доставляло огромное удовольствие отвечать на русские вопросы Зои Максимовны по-немецки. Конечно, простые это были вопросы, конечно, ответы я предусматривал и заучивал дома, как попугай, конечно, мать помогала мне направлять произношение, но все-таки это выглядело внушительно. Иногда я нарочно опаздывал, чтобы, ввалившись в класс, даже нарочно запыхавшись, с порога оттарабарить: «Энт шульдиген зи битэ майнэ фершпетунк» (Простите, что опоздал). Зоя Максимовна говорила удивленно: «Зер бедауерлихь» (Очень жаль). «Фэрцайэн зи, эс тут мир зэр ляйт…» (Извините, я очень сожалею). — «Зэтц ойхь», — улыбалась она. — «Ихь данке инен», — говорил я очень довольный и шел на место. Притихший на время этой комедии класс снова оживал.

— Немцы-фрицы, — ворчал Гуссейн, когда я усаживался за парту. — Чего там с ней лопотали?

— Объяснялся в любви. Видишь — все еще улыбается…

— А как по-немецки: я тебя люблю?

— Ихь либо дихь… А надо говорить вас — что она тебе, девка, что ли?

— А как это будет?

— Ихь либе инен.

— Ишь, нахватался… — краснел Гуссейн.

На алгебру я стал нажимать простейшим образом: решал по порядку все примеры-задачи, какие были в учебнике — оказалось, проще некуда. Только формулы не забывай. Вызубрил их, как таблицу умножения. И вот берешь пример, подставляешь формулу, свертываешь или раскладываешь, сокращаешь, где надо, кое-где и побьешься, поломаешь голову, но в конце концов найдешь, решишь и так хорошо себя почувствуешь, будто гору неприступную перелез. С геометрией было хуже — ненавидел я ее и понимать не хотел, даже теперь во сне иногда вижу. Доска. Треугольник A, B, C. Дано… и пустота дальше, как провал, и ничего не решается, не соображается… Просыпаешься — мороз по спине.

Потихоньку приобрел к себе некое дополнительное уважение. Школа-не казалась такой противной, как раньше, шел туда уже без прежнего отвращения. Отношения с ребятами налаживались. Лис и Официант особенно не приставали. Плохо было одно: сыну полковника нельзя курить какую-нибудь «Ракету», «Прибой», тем более махорку — полагается носить папиросы не ниже «Беломора», «Дели», «Казбека». Ради этих папирос я жестоко экономил, все чаще наведывался на вокзальную площадь, покупая у того дряхлого старика еврея голубые гладкие коробки с черным всадником. Стоили они дорого. Если б еще курить одному — я бы мог продлить удовольствие, растянуть коробку дней на пять, — но приходилось хлебосольно угощать. Коробка пустела в момент. Огорчения выдавать не полагалось. Звание обязывало. Но благодаря этим папиросам авторитет мой рос не по дням, а по часам, и уже никто ни в чем не сомневался, а я поднялся в глазах курящей общественности едва ли не выше Любарского, потому что хоть Любарский и тоже был сыном полковника, но, видимо, тот полковник не курил или не отпускал сыну необходимых средств на «Казбек» и «Северную Пальмиру». Полковник же Смирнов любил сына, сквозь пальцы смотрел, как он портит свое здоровье. Он вообще, наверное, был лучшим из всех полковников, по крайней мере у него все было самое лучшее: и шинель, и рост, и папаха, и сапоги, и погоны, и шашка у него была, и пистолетов целая коллекция.

— Слушай, у твоего отца есть парабеллум?

— Есть. Трофейный. Тяжелый. Калибр девять миллиметров.

— У-ух, здорово…