Солнце в крови. Том второй

Кахалани обладал невероятной стойкостью, целеустремленностью и силой воли. «Гибкая человеческая сталь» — охарактеризовал его один из журналистов. В Шестидневную войну он горел в танке. Восемьдесят процентов тела было поражено ожогами. Целый год провел в больнице, прошел десятки мучительных операций по пересадке кожи. Врачи считали чудом, что он вообще выжил. Утверждали, что быть ему инвалидом до конца дней.

А он сумел, буквально истязая себя упражнениями по разработанной им самим системе, полностью восстановить работоспособность и вернуться в действующую армию.

Но… недоброжелатели уже тогда шептались:

— Кахалани — храбрый и исполнительный офицер. Жаль только, что он — выходец из Йемена. У него восточная ментальность. Европейская широта мышления ему недоступна. Ему не сделать большой карьеры…

В конце Ливанской войны Кахалани вдруг обнаружил, что невидимая всесильная клевета следует за ним по пятам…

Про него говорили, что он бросил свои войска в лобовую атаку на крепость террористов Бофор вопреки приказу военного командования, изменившего первоначальные планы. Утверждали, что Кахалани не прибыл вовремя к Сидону, и поэтому штурм этого города пришлось поручить другому корпусу.

Клевета сопутствовала Кахалани — ползучая, неуловимая, не принимавшая конкретных форм, непонятно от кого исходившая и потому особенно опасная.

Никаких формальных обвинений против Кахалани не выдвигалось. Ни со стороны высшего командования, ни при разборе операций Ливанской войны в генеральном штабе.

Но за его спиной сплетничали. Штабные офицеры говорили друг другу: «Есть мнение…» — и многозначительно пожимали плечами. И Кахалани, прямой и горячий, бросается в бой. Но его неотразимые удары поражают лишь воздух. На его стороне правда, но он сражается с тенями, с призраками, с пустотой. Он рискует стать смешным — ведь у него нет явных врагов.

Уж не страдает ли этот храбрый до безумия офицер манией преследования?

— Чего ты кипятишься? говорят ему. — Кто тебя обвиняет?

А Кахалани продолжает защищать свою честь. И произносит длинные монологи, на которые никто не обращает внимания.

«Те, кто утверждают, что я атаковал Бофор вопреки приказу, просто бессовестно лгут, — говорит он. — Со мной были десятки офицеров. Спросите их, знали ли мы хоть что-нибудь об изменении приказа. С моим корпусом взаимодействовали авиация и артиллерия. Я лично находился в постоянном контакте с генеральным штабом. Там прекрасно знали, что я иду на Бофор. И как мы могли не взять эту крепость, если она находилась в узловом центре пересечения наших коммуникационных линий?

Потом начался бардак, к которому я лично не имею никакого отношения. Бегин прибыл в Бофор, его кто-то дезинформировал, и премьер-министр поспешил сообщить, что мы, якобы, захватили крепость без потерь. Меня, к сожалению, не было тогда в Бофоре. Но я сразу же связался с премьер-министром и указал ему на его ошибку. Реакция Бегина была крайне тяжелой.

— Родители павших солдат назовут меня лжецом, — сказал премьер-министр дрогнувшим голосом.

Когда я встретился с семьями погибших при штурме Бофора солдат, то сказал им, что мы действовали в точном соответствии с оперативным планом. Лишь это является правдой. Все остальное ложь и клевета».

Касаясь обвинений в том, что он недостаточно энергично действовал при штурме Сидона, Кахалани говорит: «Я безуспешно пытался выяснить, откуда пошли эти слухи. До сих пор мне неясно, кто меня обвиняет. И в чем.

К Сидону мой корпус прорвался рывком. Бои в городе велись в крайне тяжелых условиях. Я находился в головном танке.

Какого черта они из себя целок строят? Разве они не понимали, что Сидон не взять без ожесточенных боев за каждую улицу и каждый дом?

На второй день на улицах Сидона скопились тысячи местных жителей. В основном, женщины и дети. Они боялись оставаться в домах, подвергавшихся артиллерийским обстрелам и ударам с воздуха. Обезумевшие люди метались под кинжальным огнем.

И я без колебаний прервал сражение. Комбату А. я приказал прекратить огонь. Он орал в трубку полевого телефона: „Почему?! Что случилось, командир?!“ Такой же приказ получил и комбат Д. И он кричал: „Я не понимаю твоего приказа…“

Но я не мог допустить, чтобы погибли тысячи людей. Террористы растворились среди мирного населения, и мы не могли до них добраться, не перебив всех.

Потом в газетах писали, что в Сидоне погибло свыше двух тысяч человек. Это неправда. Число жертв не превысило двухсот пятидесяти. Но если бы я не вмешался, то погибли бы десятки тысяч…»

Понятно, где «собака зарыта». В израильском руководстве почему-то принято считать, что гуманисты должны заниматься благотворительностью, а не командовать войсками. Наивный Кахалани этого так и не понял.

Но после инцидента в Сидоне отношение командования к прославленному бригадному генералу сразу и резко изменилось. Сам Кахалани тщетно пытался найти объяснение столь странной метаморфозе.

Из дальнейшего его монолога вырисовывается истина во всей своей неприглядности.