Солнце слепых

«Неужели еще слушать целый час?» – подумал Дрейк. Он уже жалел, что позволил Кате увлечь себя на концерт. Она тоже не очень-то сегодня веселая. Но когда на сцену вышел скрипач, все вдруг сразу изменилось. Он повел за собой не только музыкантов и слушателей, не только дирижера, но и сам концерт. У Кати поднялась голова, заблестели глаза. Не только Дрейк, а и очень многие слушатели впервые увидели музыканта, который больше музыки. Не в сравнении с композитором, а в сравнении с той ролью, которая была ему композитором отпущена. Он не вмещался в рамки музыкального канона, он был шире, он был выше их. Казалось, музыка причиняет ему невыразимые страдания, она со струн скрипки скользила по его лицу, рукам, всей фигуре, а уж потом взлетала вверх. Мелодия источалась не из-под смычка, мелодия источалась из него самого, как паутина из паука. И даже если она рвалась, если даже вступал оркестр, она незримо присутствовала в зале, она серебрилась, клейкая, волшебная и губительная. Казалось, смычком водит сам дьявол. Вернее, он играет самим скрипачом. Если бы Дрейк встречал раньше Паганини, скорее всего, он узнал бы в нем его. И при всем своем нечеловеческом мастерстве скрипач избежал искушения украсить мелодию каким-нибудь изыском или финтифлюшкой. Он тянул свою мелодию так, как можно тянуть свою жизнь, срываясь в пропасть.

Дрейк физически ощутил, как его душа разделилась пополам, и одна половина переполнилась восторгом, а вторая пустотой. Он ощутил также, что в первой половине пребывает скрипач, а во второй он сам. Он гений, подумал с тоской Дрейк и посмотрел на Катю. Ее переполняли такие же чувства. Сейчас кончится концерт, мы выйдем на улицу, продолжал думать Дрейк, обе половины моей души сольются, и там, где был только я и одна пустота, будет его гений и восторг.

– Как? – спросила Катя и смахнула платочком слезинку с глаз.

Дрейк одобрительно покивал головой, кивнув на скрипача. Ему перехватило горло и не хотелось уходить из зала.

– Я давно хотела его послушать. А вот довелось первый раз, – сказала Катя. – Он сейчас больше концертирует за границей… Федя, а не пойти ли нам ко мне?

– Поздно, Катя.

– Тебе что, завтра на работу? – спросила она. – «Поздно»! Поздно, когда идти некуда.

Дрейк вынужден был согласиться с ее доводами, и они поехали к Кате на проспект Вознесенского. Вот уж верно так верно: в прошлое вернуться никогда не поздно! Странно, что через столько лет их дороги вновь пересеклись. Он позвонил от Кати домой. Маша еще не приехала. Только положил трубку, раздался звонок.

– Это я, деданчик! Ты звонил? Я дверь открывала, звонок был. Только что зашла. За тобой заехать? Когда?

Дрейк взглянул на Катю. Та расставляла на столе чайные пары.

– Через часок, Маша. Спать не будешь?

– Что ты! Какое спать! У меня дел до утра. Заеду!

– Федя, я давно хотела спросить тебя…

– Давно? – усмехнулся Дрейк. – Полвека назад?

– Я серьезно. У тебя в жизни была неразделенная любовь?

– С чего ты взяла?

– Варенье вот попробуй, айвовое, с того года еще, но аромат! Когда у мужчины неладно с первой любовью, неладно потом всю жизнь. Извини, если что.

– Этот вопрос ты лучше Тургеневу задай.

Неужели он все тот же, подумала она и неожиданно для самой себя спросила:

– Неужели ты всю жизнь так и прожил в своих… фантазиях?

– А что тут такого? – ответил Дрейк. – Ты вот захотела стать актрисой – и стала. И прожила ею всю свою жизнь. Ну там за вычетом какого-то пустяка.

– Ты жесток…

Федор пропустил ее реплику мимо ушей.

– Да и не только, и не столько свою прожила, а… сколько их у тебя было? этих? ролей? двадцать семь?.. тридцать семь? Да хоть сто тридцать семь чьих-то фантазий. И они были для тебя важнее твоей собственной жизни. И жизни тех, кто был рядом с тобой. Разве не так? Чего ж ты теперь сетуешь? На тридцать семь отшлифованных тобой жизней?

– Я сетую? – возмутилась Катя. – С чего ты взял? Я его спросила: неужели ты прожил всю свою жизнь в своих дурацких фантазиях – а он меня же и упрекает!

– Кого его? Оттого и спросила, – усмехнулся Дрейк, – что сама запуталась в чужих фантазиях. Чужие страсти – они всегда чужие. От них одна сажа на душе, и та как камень. Пигмалион – шиворот-навыворот. Ладно, не будем об этом. Свои не изменишь, а чужие и подавно.

Катя не смогла удержать слезинку из левого глаза – он у нее всегда был слаб. «Надо же, не могу сдержать себя. Это правильно, что я ушла из театра», – подумала она.

– Займись лучше мемуарами, Катя. Сейчас все пишут, даже кто не умеет. Напиши о жизни, отданной театру. Так и назови: «Жизнь, отданная театру». У меня была одна знакомая… да ты ее знаешь, Анна Семеновна – помнишь, выступала со студентами? Она тоже отдала свою жизнь без остатка делу партии. За что на нее тоже как-то завели дело, по которому она загремела на Соловки. Это еще почище театра. Так, не поверишь, после всех своих мытарств свою трехкомнатную квартиру она завещала – знаешь кому? – партии. А у нее сестра, племянник мыкаются по углам.

– Это ее дело.