Солнце слепых

И в главном, хотел спросить Федор, но не спросил. Когда Катя ушла к Славскому, Федор искренне недоумевал, что может быть такого в другом мужчине, чего не было в нем. Разумеется, вопрос этот не имел никакого отношения к естественно-интимным вещам или житейским подробностям. В молодости, особенно после войны, такими вопросами не задавались. Вопрос этот тогда имел для Федора неизмеримо большую философскую глубину и мировоззренческую высоту. Но он не нашел на него ответа. Он не мог тогда понять того, что для женщины часто привлекательнее не сила духа конкретного мужчины, а реальная власть над душами других людей, которой, кстати, могут обладать и весьма низкие душонки. Славский и Туманов были наделены природой этой властью и распоряжались ею вполне умело. Не мог тогда Федор постичь того факта, что в споре искусства с жизнью тактически всегда побеждает искусство, а стратегически – жизнь.

Глава 47. Театр и музыка

Ночью Маше позвонили, и она спозаранок улетела в Москву. Дрейк до обеда пролежал на диване, так как уснул только под утро, а ночью ему приснилась Фелиция. Будто бы он сидит где-то в одном из павильончиков, что на канале Грибоедова. Рядом Маша, но как-то сбоку, вся не видна. Он сидит, покачиваясь, в легком кресле и смотрит по своему обыкновению на воду, которая в очередной раз несет мимо него свои загадки и вовсе не нуждается ни в каких отгадках. Он задумался о чем-то и чувствует, как его гладит по голове легкая рука и голос тихо, как из глубин памяти, говорит ему:

– А вот и я, Феденька, дождался меня…

Дрейк медленно-медленно поднимает голову… небо стремительно скользит мимо него куда-то вбок, как огромная синяя пластина с белыми разводами облаков… поднимает-поднимает… и просыпается на диване.

– Фелиция, – шепчет он.

– Что, Феденька? – тает ее голос в легком свисте в ушах. То огромная синяя пластина со свистом проскользнула в бездну…

В театр прибыли за полчаса до спектакля. В фойе долговязые девицы с мороженым в руках разглядывали портреты артистов. У артистов, которых он знал по фильмам, оказались совсем другие лица. Вовсе не артистические. И почти все лица окрасила тревога, истоки которой были непонятно где. Дрейк был благодарен Кате, что она не стала ни с кем знакомить его.

Народ стал прибывать, но малыми порциями. За пятнадцать минут до начала зрителей запустили в зал. Сели, огляделись. Зал был занят менее чем наполовину.

– Что-то народу маловато, – сказал Дрейк, а поскольку Катя никак не отреагировала на его слова, повторил. – Мало народу как.

– Придут еще, – отозвалась она.

Заходили по двое, по трое. И всё женщины. Наконец мелькнул мужчина. Дрейк прикинул, в зале мужчин было раз в десять меньше, чем женщин. Опять зашло несколько группок дам, с ними один мужчина. Уже один на девять. Потом две женщины, три, еще две, восьмой – мужчина. В нашем полку прибыло, с удовлетворением подумал Дрейк. Шесть женщин вразнобой, седьмой – мужчина. К тому времени, когда зал наполнился, стали заходить три-пять женщин, с ними один мужчина. Видимо, загодя приезжают одинокие дамы – в расчете на авось. Авось повезет. Везти, правда, не с кем. Мужчин – ни одиноких, ни обремененных семьей – хоть шаром покати. Значит, загодя приезжают идеалистки. А перед самым началом – материалистки, которые уже успели подцепить себе пару или вцепиться в мужскую руку.

– Театр напоминает курятник, – сказал Дрейк. Он вспомнил сегодняшний сон, и его вдруг разобрала злость.

– Да? – удивилась Катя. – Вот не замечала!

– Посмотри, сколько мужчин и сколько женщин.

– Так их всегда столько.

– Вот я и говорю: курятник. Один петух, остальные квочки.

– Ах, вон ты о чем! – рассмеялась Катя. – Мужчины создают, женщины потребляют.

– Ты хочешь сказать: все мужики, которых здесь нет, сейчас что-то создают? Они, скорее всего, сейчас именно… потребляют, – Дрейк с удивлением услышал, как голос его дрогнул. Сейчас сорвусь, подумал он.

– Я не то хотела сказать. Ты, как всегда, прав.

Федор было вскинулся, из него едва не вылетело грубое слово, но он пересилил себя и вдруг равнодушно подумал: «Чего я прицепился к ней? Что она знает о моей жизни?»

Когда они вышли из театра, и Катя спросила, как ему понравилась главная героиня, Федор не мог вспомнить из спектакля ничего.

– Она на своем месте, – ответил он.

Кате Федор когда-то представлялся Гамлетом. Во всяком случае, даже то, что он был боксером, и неплохим, говорило о том, что он наверняка с юности задумывался об ударах судьбы и о том, что достойнее: уходить от них или вступать с ними в бой. Лицо он подставлял, лишь когда мог тут же дать сдачи. Не по-христиански, конечно, но разве можно ждать от нас истинно христианских поступков? Неизвестно, что сталось бы с Гамлетом, доживи он до преклонных лет или попади в Россию, а вот Федя и по сию пору все тот же. «Неужели он наконец-то захотел удержать меня? – подумала она. – Его мысли заняты только мной».