Солноворот

— Однако вы напрасно берете под защиту Дружинина и уводите его из-под критики:

— Вы ошибаетесь, — вспыхнула Вера Михайловна и поняла, что опять спора им не миновать. — Я никого не хочу уводить из-под критики, — сказала она уже спокойнее. — Я только знаю несколько больше этих людей и, может быть, больше доверяю им.

— Наш принцип, товарищ Селезнева: доверяй, но тут же и проверяй.

Жерновой встал, засунул руки в карманы просторного светлого пиджака и подошел к окну. Он вдруг где-то в себе почувствовал слабинку и понял, что он иногда в горячке бывает неправ, но признаться в этом другим, тем более Селезневой, не хотел.

— Хорошо, — повернувшись к столу, холодно сказал он и вдруг спохватился: не сделал ли он уступку Селезневой. — Но я оставляю за собой право в любое время вызвать его на бюро, — словно желая сгладить разговор, с чуть заметной улыбкой добавил: — Пусть даже он и первооткрыватель известкового туфа… Будете звонить ему — предупредите об этом.

Как и в прошлый раз, Вера Михайловна вернулась к себе в кабинет расстроенная и огорченная. «Неужели так всегда и будем работать? — с растущей тревогой подумала она. — И посоветоваться не с кем…» Сейчас больше чем когда-либо она ощутила, как не хватало ей Сергея Григорьевича.

Она взяла его письмо — и вдруг вспомнила Штина, который вот так же говорил: «Не спешите с выводами. Доверьтесь ученым — не подведем…»

«Не съездить ли к Адриану Филипповичу?» И от этой мысли ей как-то вдруг стало легче.

…Адриана Филипповича она нашла в зате-/ненном углу садика. Опираясь на трость, он медленно шел по дорожке и о чем-то сердито разговаривал сам с собой.

— Кого же вы так ругаете, Адриан Филиппович? — подойдя сзади, спросила она.

Профессор оглянулся.

— Всех, и вас в том числе, — по-стариков-ски ворчливо сказал он. —А как бы вы думали, Вера Михайловна? Добрались до такой высоты, что и ругать вас нельзя? Нет, этого как раз от меня и не дождетесь. Ну? — пожал ей он руку. — Ну, когда будем защищаться на кандидата?

— Ой, и не говорите, Адриан Филиппович, до защиты ли сейчас? Как подумаешь — голова кругом идет.

— Большому кораблю большое и плаванье…

— Да уж сколько раз упрекала себя, что отправилась в этакое плаванье, — ответила она не без сожаления. — Вы-то как живете, Адриан Филиппович? Как здоровье?

— А чего жаловаться? Читаю вот, пишу… Видели, наверное, мою депешу?

— Как же не видеть… Даже из-за нее поспорить пришлось.

— С Жерновым? Это хорошо, если спорить стали. В споре, как говорят, рождается истина. — И он ткнул тростью в сторону садовой скамейки, на которой лежали книги. — Перечитываю вот Прянишникова. Ваш Жерновой зовет меня травополыциком и противником Прянишникова. Но Прянишников никогда не был против трав. Критикуя теорию Вильямса, он возражал против переоценки смеси бобовых и замены трав, против преувеличения значения структуры почвы. Но Дмитрий Николаевич всегда был за клевера. И там. где вы пишете в своей диссертации об удобрениях, надо побольше акцентировать на этом внимание. Тут вам, к слову сказать, известковые туфы Вертячего — теория на практике. Вы с Жерновым, как говорят, в сорочках родились — земное богатство прямо в руки плывет.

— Плывет-то плывет, да только наш товарищ Жерновой не видит этого богатства. Одним словом, до сих пор не поддерживает нас, — ответила со вздохом Селезнева.

— Ничего, это дойдет и до него, — сказал Штин. — А вы должны в этом ему помочь. Вы и Янтарев…

— Янтарев? — удивилась Селезнева. — Я мало его знаю.

— А жаль, человек он с другим размахом, чем Жерновой…

Штин помолчал, поковырял тростью твердую от летнего зноя землю.

— Когда я иногда заходил к Янтареву, мне было интересно говорить с ним, — опять начал он. — И не о земле даже, хотя в ней он неплохо разбирается. Для него важнее всего люди. Он их ценит и умеет слушать. А это не каждому дано. — Штин опять помолчал. — И к тому же он страстный поклонник поэзии…

— Разве?

— А вы не знали? Грубоватый с виду человек, но тонко чувствует лирические строки. Прочитает какое-нибудь стихотворение, и, если понравится, смотришь, уже наизусть знает.

— Интересно.

— Не то интересно, Вера Михайловна, что он любит поэзию, а то, что душа у человека есть. А ведь самое большое несчастье, когда она станет черствой, как вот эта корка. — Профессор постучал тростью по твердой земле. — Попробуй-ка сквозь глинистый черепок пробиться свежему зеленому ростку! Но я знаю и другое. Этот человек приговаривал к расстрелу. Да, да… И он имел на это право — изменникам родины не могло быть пощады. Мать у него замучили гитлеровцы. Жену угнали в концлагерь. Какое мужество надо иметь, чтобы пройти через такое горйило? Пройти и вынести душу чистую, умеющую и слушать людей, и любить стихи. — И вдруг, словно спохватившись, Штин сказал: — Да чего же мы стоим тут? Съездимте-ка в поле, Вера Михайловна! Ветерком полевым подышим. А то я со своей болезнью и тропинки туда забыл…

17