Солнечный день

Сарай стоял довольно далеко от дома. Собственно говоря, это были развалины старого жилища прародителей мамаши Пагачовой, некогда сгоревшего. Пагачи пользовались им лишь по мере надобности, когда запасы соломы не умещались в другом сарае, рядом с домом. Прошлая осень выдалась дождливая, соломы нагребли мало, поэтому в дальний сарай никто, кроме Мартина, не наведывался. Мартин считал это убежище совершенно безопасным.

Прежде чем оставить там своего друга, Мартин хотел было с ним поговорить, но тот рухнул, едва Мартин перестал его поддерживать. Мартин понял, что человек этот смертельно устал и ему надо выспаться. Сам он тоже порядком намучился за двухчасовой переход, когда практически тащил на себе взрослого мужчину. Пропотевшая рубашка на спине быстро высыхала. Мартина начало знобить. Старательно прикрыв скрипучие двери сарая, он пошел в дом. А мысли его все возвращались к случившемуся…

В избе, освещенной чадящей керосиновой коптилкой, мать встретила его, как всегда, ворчанием и тотчас погнала к колодцу за водой. Мартин с жадностью выпил прямо из ведра остатки тепловатой воды и без протеста принес свежую. Потом ласково улыбнулся Йожинеку, спящему в колыбели, проглотил ужин, повалился на лавку и тотчас уснул.

Добрая Милка сняла с него залатанную одежонку.

Утром следующего дня Мартин незаметно пробрался в сарай. Он боялся, что его новый друг, отдохнув за ночь, с рассветом ушел к своим в лес. Не дыша от волнения, отворил он дверь сарая и облегченно вздохнул. Незнакомец лежал, зарывшись в остатки гнилой соломы, и спал. Мартину хотелось объясниться с другом, не откладывать столь многообещающего разговора. Он подошел к спящему и потряс его за плечо. Испугался, когда незнакомец попытался встать, вернее, хоть немного приподняться. Мальчик испугался, потому что незнакомец на минуту открыл глаза и явно не узнал его. Глаза неестественно блестели, с губ срывались бессвязные слова на каком-то незнакомом языке. Вдруг он сделал такой жест свободной рукой, словно защищался, горло с заметно выступающим кадыком напряглось, и он зашелся удушающим кашлем.

Мартин опять испугался: из уголка рта у парня медленно стекала темная струйка, струйка крови.

Мартину стала понятна вчерашняя слабость незнакомца: его друг ранен. У него, наверное, прострелены легкие, оттого и кашляет кровью, рассудил Мартин. Он расстегнул на незнакомце ватник, и под ним оказалась не рубашка, а гимнастерка. На худой груди, однако, раны не было. Это немного успокоило мальчика. Тем не менее незнакомец кашлял кровью. Значит, хотя его друг и не ранен, во всяком случае, он опасно болен, может быть, смертельно. Когда-то давно Мартин видел, как умирал старичок Поруба. Из всех воспоминаний раннего детства смерть старика отчетливее всего сохранилась в его памяти. Старый Поруба был так же одинок, как и маленький Мартин. Они даже вместе играли — беспомощный ребенок и беспомощный старик. Потом старичок умер. Он не кашлял кровью, просто пришел его час, на лицо умиравшего легли такие же тени, как и на лицо незнакомца.

Такого оборота Мартин не предвидел. Он лихорадочно размышлял, как помочь человеку, которому он поклялся в дружбе на жизнь и на смерть. Ясно было только: одному ему не справиться. Если человек болен, и болен серьезно, ему необходимы тепло и еда, необходим уход. А этого без помощи взрослых Мартин сделать не мог.

Выбор у него невелик. Соседи никогда не были расположены к семейству Пагачей. Из домашних Мартин исключил мать и сестру: мать скорее всего набросилась бы на его друга с кулаками. Милка, когда-то решительная, как мать, теперь все больше всего казнит себя за то, что нагуляла ребенка, который уже начинал топать маленькими ножками по полу горницы. Милка была рада, что ее самое вместе с ребенком мать не выгнала из дому. В ссорах с матерью она теперь постоянно лишь оправдывалась. И Мартину не хотелось впутывать сюда сестру, некогда защищавшую его от матери. Оставался отец, старый Пагач, инвалид и горький пьяница, который только и делал, что, хрипло дыша, слонялся по избе. Скрипит, как дверца от козьего хлева, с горечью говаривала о нем мать. Сколько ни вспоминал мальчик, он не мог припомнить, чтобы отец сказал хоть одно путное слово. Пока Мартин был маленьким, он боялся этого сильного, всегда грязного человека, хотя тот ни ему, ни Милке не сделал ничего плохого. Когда он подрос и материны яростные оплеухи стали тяжелее, он стал по-другому относиться к отцу. Страх перед ним сменился презрением: почему этот сильный мужчина позволяет матери устраивать сцены и даже бить себя. Он презирал отца, который никогда и не пытался установить в доме свою власть — а это больше устроило бы Мартина. Ведь мальчик ничего не знал о тех фронтовых мытарствах, которые сломили старого Пагача.

К этому-то человеку — о том, что старый Пагач не его отец, мальчик и не подозревал — Мартин и обратился: другого выхода не было, и без обиняков выложил свою тайну. Он поторопился поговорить с ним в начале дня, пока отец был трезв.