Солнечный день

Но все-таки парень уже понял, что такое «дом», и заметил, какую роль он играет в жизни других ребят. Он понимал, что дом — не просто крыша над головой, не интернат. Возвращаясь памятью в детство, он вспоминал ночи, проведенные в сырости теплого хлева, добродушных, флегматичных животных и летние выпасы. Это были недобрые воспоминания. Но мальчик в дружеской обстановке интерната стал, казалось, забывать про обжигающую боль бича. Сейчас, когда прошло три года, он уже мог посмотреть на себя со стороны: заброшенный мальчонка, все мысли которого — лишь бы поесть досыта да избежать побоев. Теперь он вытянулся, стал сильным, и с тем мальчишкой у него не было уже ничего общего. Он уже не мог вспомнить лицо мужика и вспоминал лишь побои и постоянные выкрики: «Не будет из тебя толку, ублюдок! Крестьянин не получится, не станешь ты пахать мою землю, не станешь водить моих волов, только хлеб мой даром жрешь, и все тут!» Он понимал, что все так и есть, мужик прав, но подозрения мужика в намерении убить его были напрасны. Мальчишке казалось, что мужик имеет на него право и поступает так, как должен поступать. А он должен как-то наесться да удрать от бича. Всем своим существом мальчик ощущал, что где-то, вне этого двора и поля, есть иной мир, добрый, истинный. Но не знал, где этот мир искать. Мальчик понимал, что он растет. Что однажды станет мужчиной. И он ждал. Молча, ибо не было никого, с кем бы он мог этим поделиться. Потому-то без колебаний прильнул он душой к первому же человеку, который рассказал ему об этом новом мире.

И то, что он стащил партийный значок на спортплощадке болденского интерната, как бы поставило точку на его прошлом. Но у него вдруг появилась потребность побывать там, где прошло его детство. Он ведь не мог рассказывать ребятам о своих мальчишеских проделках, о том, как мама всплескивала руками, а отец поспешно расстегивал ремень. Другие ребята хохотали, возвращаясь к воспоминаниям о детстве, а этот мальчик молчал. На память ему приходили лишь окрестности того дома да глубокая выбоина, где могла пройти лишь телега, запряженная волами, а возничий шагал поверху. Крупная земляника, которая летом наливалась в овраге. Березовые посадки, зеленеющие на горизонте за деревней, куда мужик ходил вырезать кнутовища. Вспоминал блестящие, словно лакированные, плоды каштана, их появление предвещало зиму, которой он боялся. Он помнил, как прятал каштаны в свой тайничок в хлеву и огорчался, что они горькие и терпкие и их невозможно есть, они высыхали, и блеск исчезал… Он вспоминал работника Яна, человека робкого, но щедрого добродетеля, который, случалось, делился с ним своим куском хлеба, вспоминал спокойное тепло, исходившее от ухоженной скотины. Он завидовал ее сытости.

Остальные ребята не смогли бы его понять, а расскажи он об этом, подняли бы на смех. Одни его считали нудным зубрилкой, которого не привлекают сомнительные кабаки и тайное разглядывание бесстыдных фотографий. Другие же одобряли за молчаливость, целеустремленность и спортивные успехи. Те, первые, утверждали, что он молчит, потому что ему нечего сказать, и что он вообще-то глуп.

Как видите, мнения об инженере Томанце расходились, более того, были диаметрально противоположны, еще когда он был горняцким учеником, то есть намного раньше, чем он стал инженером на Болденке.

…Но мальчишка не обращал внимания ни на тех, ни на других и смотрел на мир внимательными, широко раскрытыми глазами. Уже позади тревожный тысяча девятьсот сорок восьмой год. У горняцкого ученика Томанца не было тогда сомнений, с кем идти, ведь он был плоть от плоти сыном своего класса. Он научился читать, обрел любовь к чтению и как губка впитывал знания. Поначалу кое-как, бессистемно, но чем дальше, тем сознательней и сильнее полюбил книгу. Он верил им, этим людям, что три года назад дали ему пищу и сухую постель. Которые приняли его как ровню. Он верил в товарищество грубоватых искренних шахтеров и добродушных болтливых интернатских уборщиц, но сам не отваживался прийти и сказать: я хочу вступить в ряды коммунистов, я — с вами, вы меня накормили, дали крышу над головой. Он боялся, они могут усомниться в нем: он, дескать, еще так неопытен…

Вот и поглядывал на значок, что был прикреплен к отвороту клетчатого пиджака директора интерната пана Брабеца. В ту минуту мальчик еще не совсем отдавал себе отчет, почему так поступает. Но пытался оправдать свой поступок: это же только значок и директору наверняка дадут другой.

На следующей неделе по шоссе, что ведет на Лоуны, мчался восемнадцатилетний паренек в форме горняцкого ученика. Мчался на новеньком сверкающем велосипеде, купленном на им самим заработанные деньги. Под отворотом пиджака у него был партийный значок. Паренек весело насвистывал, напрягая мышцы, сильно и быстро работал ногами, пригнувшись, бросался вниз с пригорков, упоенный радостью быстрого движения, и ветер швырял ему в лицо пестрый галстук.