Солнечный день

— Немчуре, да? — Доктор Медек вылупил покрасневшие глаза. Лицо утратило пьяное добродушие. — В таком случае можешь поцеловать нас обоих в задницу! — искренне посоветовал доктор Медек. — Пошли! — сказал он своему подопечному и вытолкнул его в открытую дверь на улицу. — Дурак! Сволочь! Зас...ц!

Последующих ругательств я не услышал, потому что он с силой захлопнул за собой дверь.

К чести доктора Медека будь сказано, этой минуты он мне никогда, даже намеком, не припомнил. За его легкомысленным отношением к окружающему миру скрывалось глубокое понимание жизни. Он не страдал преувеличенными представлениями о ценностях человеческой натуры, и потому неприятные сюрпризы не могли застать его врасплох.

VI

Либор и Бруно вернулись с гор веселые и загорелые, словно не было никакой войны. Всетинские горы и Бескиды[10] кишели партизанами, в городке почти не было штатских. На заборе Бубликовой лесопильни все прибавлялось угрожающих объявлений, сообщающих о розыске «бандитов».

Бруно уже с откровенной дерзостью ухаживал за Элишкой. Являлся, не считаясь с тем, дома ли я. Коллеги в школе провожали меня сострадающими взглядами. Меня мучила ревность так, что в минуты просветления я начинал подозревать, уж не свихнулся ли я. Ночью меня преследовали непристойные видения. Я неустанно сравнивал Бруно с собой и выносил себе самые жестокие приговоры. Бруно представал предо мной самоуверенным, образованным молодым человеком, желанным для любой женщины, а особенно для Элишки.

Вскоре выяснилось, что этот демон-искуситель с мужественным лицом и широкими плечами, обтянутыми спортивным свитером, заурядный мерзавец и агент гестапо.

Мучительная бессонница довела меня до полного упадка сил. Я засыпал на занятиях и получал выговоры от директора. Как-то я поймал маленького озорника на том, что, отвечая мне урок, он, на потеху всему классу, бубнил «Отче наш» вместо химических формул.

Дома я то и дело нервничал и был постоянно раздражен. Либор от меня совсем отдалился и все больше льнул к Бруно. Я был чужаком в своем собственном доме, с горестно отвергнутой любовью и воспаленным воображением.

Элишка принимала визиты Бруно, а со мной держалась с ласковой приветливостью сестры милосердия. Бруно с Либором частенько отправлялись в продолжительные походы. Элишка не возражала, потому что мальчик был счастлив обществом Бруно.

Я абсолютно не сомневался в Элишкиной неверности и принялся дурить себе голову мыслями, что сначала убью Бруно, а потом себя.

Конечно, я не знаю достоверно, почему Бруно совершил то чудовищное преступление. Могу лишь предположить, что взыграло его оскорбленное самолюбие и это было местью за то, что он так и не добился своего. Теперь я не верю, что у Элишки была потребность любить кого-нибудь, кроме сына.

В те времена, когда я знал Бруно, он был потенциальным преступником, а в мирные дни, вне всякого сомнения, стал бы бандитом. Бруно, так же как и я, и многие другие, подпал под очарование Элишки и, так же как и я, искал к ней пути через Либора, а не найдя, отреагировал соответственно своей сути. Он был болезненно мстителен и не упустил случая потешить себя смертельными судорогами своей жертвы. Но это стало для него роковым.

Прогулки и походы Бруно с Либором прекратились в августе сорок четвертого. В Словакии, неподалеку от нас, началось восстание[11]. Выходить за границы нашего небольшого городка становилось все более опасным, даже днем. С наступлением темноты городок и окрестности опоясывала густая сеть патрулей. За переход моравско-словацкой границы объявили смертную казнь.

В отеле «Синяя звезда» гестаповцы застрелили неизвестного человека. Я шел с занятий, и незнакомец с пистолетом в руках едва не сбил меня с ног. Из-под арки отеля в него палили из автоматов несколько гестаповцев. Человек бежал явно из последних сил. Он упал и, уже лежа, не целясь, несколько раз нажал на курок.

Я ворвался в двери первого попавшегося дома и прислонился к лестнице. Меня рвало.

Трое подростков, сыновья возчика Пржикрыла, напали на офицера вермахта, убили его и скрылись в неизвестном направлении. Оккупанты схватили где-то, скорее всего на моравско-словацкой границе, трех совсем посторонних юношей, публично повесили, объявив, что это ребята Пржикрыла.

В ту пору моя ревность достигла своего апогея.

Я начал шпионить за женой в поисках неопровержимых доказательств ее неверности, но не находил их. Я рисовал себе бредовые живые картины, как застигаю прелюбодеев на месте преступления, убиваю Бруно, а меня уводят в наручниках…

Однажды среди ночи я ворвался в Элишкину спальню и грубо растолкал ее.

Она, разбуженная от глубокого сна, щурилась, с трудом привыкая к яркому свету люстры.

— Затемнение! — сказала она деловито.

Я, находясь на грани безумия, ринулся в ванную комнату и притащил оттуда огромный оцинкованный бак для белья.

— Признавайся, что спишь с ним! Признавайся! Иначе утром… нет, сейчас же! Я выбегу на улицу! Я буду бить по этому баку, как в барабан, и всем все расскажу! Всему городу! Я! Я сам! — орал я под аккомпанемент оглушительного грохота.