Солнечный день

Преимущества текущей в его жилах немецкой крови Юлек оценил позднее. В начале войны в витринах жаловских лавок стали появляться надписи: «Чешское, арийское предприятие». Тогдашний хозяин Юлека не мог выставить в своей витрине такого объявления. Хозяин не был арийцем.

Сообразительный молодой человек тотчас оценил свои возможности. Он вступил в фашистскую организацию «Вымпел» и начал усердно поставлять в выходящий под тем же названием листок не больно-то грамотные статейки о загребущем еврейском хозяине. В герое этих статеек старый парикмахер узнал бы себя, читай он эту газетенку.

Впрочем, бурная аризаторская деятельность Юлека некоторое время не приносила плодов. Его хозяин продержался дольше других евреев в городе — благодаря тому, что его фамилия была в конце алфавитного списка. Он почти не выходил из своей квартиры, и Юлек стал полным хозяином заведения еще задолго до того, как старый хозяин навсегда распростился со своим достоянием. Аризатором Юлек сделался без больших хлопот. Прижитый в Вене сынок мамаши Пагачовой стал хозяином городской парикмахерской. Когда ввели карточную систему, он быстро научился зарабатывать левыми махинациями.

Юлек занял просторную квартиру бывшего хозяина и мог позволить себе содержать смазливую барышню.

Он весьма ценил свое новое, словно небесами дарованное, положение. Уважал и великогерманские порядки. Так он счастливо дожил до сорок третьего года, когда объявился еще один претендент на парикмахерскую, имеющий больше заслуг перед жаловскими нацистами. И начал точить зуб на Юлеково предприятие.

Тут-то Юлек и вспомнил про свою немецкую кровь. В единственном жаловском кафе, которое в те времена посещали только немецкие офицеры, чиновники администрации да коллаборационисты, он подробно обсудил свои дела с одним более чем корыстолюбивым приятелем-нацистом.

— Венская кровь? — насмешливо захихикал опьяневший Курт Шмидтке, горбатый чиновник жаловского бюро по трудоустройству. — Mein lieber[67] Юлиус, да ты, видно, хочешь загреметь на фронт! Поверь мне, mein lieber, я никогда не любил свой горб, как сейчас, на четвертом году нашей победоносной войны!

Шмидтке пьяно хохотал. Юлек испуганно оглянулся. Он никак не ожидал подобных речей от своего немецкого приятеля — и все же был благодарен ему за совет. В своем неведении Юлек легко мог попасть туда, куда ему вовсе не хотелось.

Однако упорный претендент на аризованное Юлеком предприятие не сложил оружия. В соответствующем месте он намекнул: нынешний, мол, аризатор, этот сопляк, как раз в том возрасте, когда его чешские сверстники своим трудом в рейхе приближают долгожданную победу германского оружия. Претендент был неплохо информирован, так как пронюхал, что кто-то — и не просто так — помогает Юлеку избежать этой почетной обязанности.

Горбатый Шмидтке с лицемерным сожалением пожал плечами и предоставил своего удрученного протеже его судьбе.

Последний удар Юлеку нанесла мамаша Пагачова перед самым его отъездом в рейх. Это случилось на скромном торжестве по случаю крестин маленького Йожинека. Самого Юлека рождение племянника нисколько не интересовало: он жил в нервозном ожидании дня отъезда. В общении с домочадцами, кроме матери, он стал совсем невыносим.

Мамаша Пагачова по случаю торжества хлебнула вина из шиповника. В приподнятом настроении она даже на время простила дочери грехопадение, повторившее ее собственную ошибку юности. Мамаша вопреки обыкновению заговорила о своей молодости, проведенной в Вене, и, к ужасу Юлека, бесхитростно поведала, что госпожа Эгермайер, ее венская хозяйка, следовательно, без всякого сомнения, бабушка Юлека, была еврейка.

— Бог знает, что теперь с ней, — искренне припечалилась мамаша Пагачова. — Говорят, Гитлер-то евреев ужас как преследует…

Злополучный Юлек моментально смекнул, что это неожиданное открытие может значить для него, и сразу утратил всю свою столь дешево приобретенную самонадеянность предпринимателя и аризатора. Упав перед матерью на колени, он со слезами умолял никому не открывать эту страшную тайну.

Ничего не поняв, мамаша с готовностью обещала. Даже заверила своего вдруг присмиревшего сыночка, что скорее даст отрезать себе язык. Это немного успокоило Юлека, хотя он не забыл, что мамашины откровения слышали и Милка с Мартином. Им он никогда ничего хорошего не делал. И теперь боялся, как бы они не навредили ему.

А Милка и Мартин так же мало понимали причины внезапного отчаяния братца, как и их мать. Да если бы и понимали, то никогда бы не сделали подобной подлости. Они просто радовались, что невыносимый и заносчивый сводный брат уберется из дома и оставит их в покое.

Юлек был совершенно сражен этим нежданным ударом. Он довольно знал об участи евреев, чтобы представить свою собственную судьбу, если сведения о его происхождении дойдут до нацистских учреждений. После признания матери ему то и дело мерещилось, как он, по причине своей нечистой крови, впадает в немилость у немецких господ и как его вместе с другими несчастными, над которыми он раньше насмехался, гонят в концентрационный лагерь.