Солнечный день

Новый нахлебник, правда, ел мало, его присутствие почти не отражалось на запасах в кладовой. Он не доел даже ту курицу, которой старый Пагач столь щедро пожертвовал ради него. Мамаша Пагачова все принюхивалась к остаткам курицы, опасаясь, что она испортится. Но подать этот деликатес на стол своим домашним она не решалась. Боялась мрачно-молчаливого, так резко переменившегося мужа. Не анализируя своих чувств, она была даже рада такой перемене: впервые она начала его уважать. Бессознательно стала тщательнее причесываться и одеваться. Перестала бродить по дому полдня в измятой ночной рубашке да в шерстяном платке. И опорожняться от «ночной воды» она теперь ходила в деревянный домик, специально для того предназначенный, как и остальные члены семьи.

В избе, целое столетие простоявшей на отлогом склоне под горой, впервые настало небывалое согласие. Появление незнакомца, мечущегося в лихорадке и в помрачении размахивавшего пистолетом, усмирило все свары.

Шла четвертая ночь пребывания Гриши в доме. С возрастом, а может, под воздействием наводящих ужас слухов про войну, которая неумолимо приближалась-таки к ее тихому дому, мамашу Пагачову начали мучить какие-то неясные предчувствия беды. Она плохо спала, одолевало беспокойство, мысли вихрем проносились в голове. Больше всего она тревожилась за сына, которому, судя по последним письмам, по обыкновению заканчивавшимся нацистским приветствием, жилось несладко. Мамаша Пагачова с обычной суровостью противилась своим страхам как умела. Ей все вспоминалось, что дурные предчувствия ее матери, давно почившей, никогда не сбывались.

В ту ночь беспокойство мамаши Пагачовой было сильнее обычного. Она пыталась даже читать почти забытые молитвы. «Богородице, дево, радуйся»… Но монотонное бормотание облегчения не приносило, ибо веру она давно утратила.

Ночью она одна оставалась в горнице с больным Гришей. Горница была невелика. После рождения маленького Йожинека мамаша Пагачова попросила своего бывшего любовника, бойкого вдовца Малину, владевшего всеми ремеслами, перестроить для Милки чуланчик, служивший раньше кладовкой. Вдовец оштукатурил стены и провел дымоход. Спальня для молодой мамаши была готова.

Беспокойный скрип Гришиной кровати и его тяжелое дыхание раздражали мамашу Пагачову. Быть может, впервые в жизни ей захотелось, чтобы с ней рядом лежал ее муж — хозяин, знать, что есть надежная опора, а не вечно пьяный, безразлично-чудаковатый калека. Хотя теперь, когда он так внезапно превратился в решительного, молчаливого хозяина дома, она, испытывая непривычное беспокойство, не отказалась бы даже от его ласки. То, что больше всего отталкивало ее от мужа, исчезло как по волшебству: в последние дни Пагач был абсолютно трезв.

Но он проводил ночи в самом дальнем углу хлева, устроив себе ложе из соломы, старых мешков и изношенной одежды. Мартину же с десяти его лет зимой и летом стелили на чердаке. Обожаемый Юлек был далеко, в чужом краю. Вот и осталась мамаша Пагачова без мужской поддержки как раз тогда, когда больше всего в ней нуждалась.

Она даже обрадовалась, когда кто-то постучал в окно около ее постели.

Она не испугалась. Подумала, может, муж, беспокоясь о подопечном, просится в дом. Недавнее посещение карателей ее не слишком встревожило, но с того времени, как Пагач притащил Гришу, она запирала на ночь входную дверь.

Мамаша Пагачова встала, накинула на плечи шерстяной платок и пошла открывать. При тусклом свете луны, затянутой легкими облаками, она не сразу узнала Юлека.

— Мама! — всхлипнул тот и рухнул в объятия матери.

Она обняла его, онемев от внезапного счастья. Дурные предчувствия сменились нечаянной радостью. Обхватив за талию невысокого, тщедушного Юлека, она почти внесла его в горницу. Торопясь, дрожащими руками нащупала на печи спички, зажгла керосиновую коптилку.

Юлек с облегчением сел к столу. Десятидневные скитания после побега с фабрики не прибавили сил. Он был голоден, продрог, хотя оделся в дорогу потеплее. Прежде всего он был счастлив, счастлив, что он снова дома.

Коптилка разгорелась, и Юлек с довольным видом огляделся. На постели в темном углу кто-то спал, явно не отчим.

Юлека словно кольнуло — он вскочил, чтобы поближе разглядеть спящего. Молоденький незнакомец спал тревожным сном, лицо заросло редкой светлой щетиной. Голова откинута, он тяжко дышал открытым ртом. Под веками беспокойно двигались глазные яблоки…

— Мама, — спросил Юлек с удивлением, — мама, кто это?

— Партизан, — ответила мамаша Пагачова в своей святой простоте. — Пагач его притащил на прошлой неделе. Вроде русский… Ох, боже! — вздохнула она, словно жалуясь сыну, что в избе хватало забот и без этого человека.

В первой своей радости она совсем забыла про больного. Юлинек вернулся! Она накормит его, постелет ему на своей кровати, сама ляжет на пол. Все хорошо, коли Юлинек дома, в безопасности. Пожаловаться на странное поведение мужа успеет после, общими усилиями они с Юлинеком поставят его на место…