Солнечный день

С незапамятных времен бескидские горцы лечили легочных больных собачьим салом. Собачью шкуру, еще теплую, чахоточные стекольные мастера с жаловского завода накладывали на грудь как компресс. Собака. Собачье сало. Собачье жаркое. Где взять старому Пагачу целебную еду и лекарство? Кур оставалось всего две, мамаша Пагачова больше не держала, чтобы с нее не требовали поставок. Придет и их черед, настанет черед и овцы или козы. Но сейчас, именно сейчас, поможет собака. Не помрешь, молодец, спасет тебя чех, что «бога не знает и собак жрет»!

Старый Пагач довольно ухмыльнулся, схватил нож и вышел из горницы. Во дворе выманил из будки старого, угрюмого, подозрительного пса. Из поленницы дров, уложенной возле собачьей будки, вытянул дубовое полено и ударил пса…

III

Гриша проснулся, обливаясь потом. Первым ощущением было, что весь он в грязи, в липкой грязи. Мягкая постель внушила ему сумасбродную мысль — он, больной, лежит дома, на Усачевке. Вот сейчас из ванной поспешно выбежит тетя Дуняша — на ее пухлом розовощеком лице огорчение — и положит ему на лоб холодный компресс. Грише было до одури жарко, так хотелось этого холодного прикосновения! Он нетерпеливо ждал, но тетя Дуняша все не шла.

Не было ни двери в ванную, ни гладкой, в желтых цветочках стены его комнаты, на которой висела лютня, подарок отчима к пятнадцатилетию Гриши. Владимир Осипович был учителем музыки. Он первый, к несказанной радости тети Дуняши, обнаружил у Гриши музыкальный талант.

Нет, не было здесь гладкой стены, на которой висела лютня и единственный спортивный диплом, который Гриша получил за свою короткую жизнь, довольно скромную по части спортивных достижений. Здесь низкая, когда-то побеленная известкой стена, растрескавшаяся и бугристая, словно рельефная карта. С того места, где стена переходила в темный деревянный потолок, на Гришу смотрели с застывшей приветливостью лица двух святых — мужчины и женщины. У мужчины в бледно-голубом одеянии пылало на груди пурпурное, в терниях сердце. Женщина устало улыбалась, глядя на дитя, лежавшее у нее на руках. Между образами висело довольно неумело вырезанное деревянное распятие. Подобные иконы, только не олеографии, Гриша видывал в московских картинных галереях и музеях. Но здесь, на фоне неровной стены и закопченного потолка, эти олеографии тревожили и раздражали.

Гриша испуганно приподнялся.

Ласковая рука заставила его лечь обратно.

Гриша перевел взгляд выше и различил лицо девушки, пожалуй, его сверстницы или немного постарше. Девушка была стройная, очень худенькая, даже угловатая. Она смотрела на Гришу спокойными карими глазами.

— Лежите, — сказала она. — Лежите спокойно.

И сильнее нажала на его плечо. Гриша попытался было что-то сказать, о чем-то спросить. В голове шумело от жара, во всем теле он чувствовал ужасную слабость. Уступил давлению мягкой руки, уронил голову на подушку. Не сразу рассеялось видение московской комнаты с тетей Дуняшей. Не было сил даже повернуть голову к девушке. Он только спросил:

— Вы кто?

— Милка, — ответила девушка. Лицо ее оставалось серьезным.

— Гриша, — сказал он, — Григорий.

Так он когда-то представлялся девушкам в Москве. И такое церемонное знакомство ему не показалось сейчас смешным.

Девушка встала со стула у изголовья постели и отошла к печке. Возвратилась с кружкой горячего душистого чая.

Гриша пил жадно, его мучила жажда, безграничная, неутолимая жажда. Надрывно раскашлялся, от кашля его вырвало.

Она вытерла лужу на полу, принесла еще чаю.

— Пейте, только медленно.

Льняным полотенцем обтерла Гришино лицо. Села на свой стул, спокойно продолжая шить.

Гриша тщетно пытался вспомнить, куда он попал. Борясь со сном, припоминал какие-то бессвязные обрывки недалекого прошлого. Пытался определить, где он находится. Темная комната с двумя маленькими окнами, разделенными на четыре стеклянных квадрата… А если повернуть голову — за одним окном виден заснеженный склон… То ли хмурое утро, то ли день клонится к концу… Солнца нет, нависли низкие тучи, скорее дождевые, чем снеговые. Второе окно почти целиком загораживала девушка.

Снаружи доносились голоса — один визгливый и злой, второй неторопливый и по-мальчишески строптивый. Где-то очень далеко лаяла собака. Где-то совсем рядом раздавался равномерный звук, происхождение его (на дворе резали солому) Гриша объяснить не мог.

Вообще он ничего не мог себе объяснить. Его успокаивала теплая полутьма человеческого жилья, ласковое присутствие незнакомой девушки. Гриша опять задремал. Пока что он совершенно не задумывался над тем, почему лежит в теплой и сухой постели, что у него крыша над головой и он не блуждает один под ледяным ветром, не валяется голодный, больной, полузамерзший на гнилой соломе. Пока что мозг, под влиянием болезни и высокой температуры, отказывался повиноваться.

Разбудил его мальчишка. Он с шумом ворвался в горницу и высыпал у печки охапку грабовых поленьев. Бросив дрова на пол, кинулся к Грише.

— Не спит? — спросил он у девушки.