Союз нерушимый…

Через день пришёл приказ о переводе в общую палату: оказалось, что я лежу в одном из многочисленных ветеранских госпиталей. Именно сюда доставили вертолётами меня и множество других жертв «аварии» на заводе имени Лебедева. Палаты и коридоры полнились слухами. Люди шептались, что в этом деле очень много странностей. Во-первых, солдатам и персоналу должны были оказывать помощь на заводе либо в больницах поблизости. А во-вторых, раненых доставляли вертолёты чёрного цвета и с одной очень хорошо знакомой всему Союзу эмблемой – щит и меч.

Вскоре я увидел по телевизору, как директор завода, за спиной которого маячила очень мрачная Платонова, делал заявление, мол, взрыв не был ядерным и город вне опасности. Это опять-таки не добавило ясности. Может, Палыч её завербовал? Было бы неплохо. Жаль лишь, что я сам не сумел с ней поговорить.

В клинике меня продержали всего полтора дня и очень быстро выписали, перед этим дав увольнительную и офицерскую форму, которая была новой только на бумаге, а на самом деле – очень сильно б/у. Когда врач (которого, к слову, действительно звали Пал Палычем) включил мне имплантаты, я заглянул в документы и обнаружил, что волшебным образом из рабочего превратился в сержанта Советской армии с незначительным послужным списком. Заглядывая в графу «в/ч приписки», я уже знал, что там будет. Двести первая стрелковая дивизия. Чёрт… Только я понадеялся, что больше не надо служить Родине в самых опасных переделках и дальнейшее расследование Контора может взять на себя…

«Очень недвусмысленно, Пал Палыч. Очень», – с неудовольствием думал я, мысленно готовясь к тому, что следующие дни будут очень трудными. Вообще по части сложности задач шеф даже превосходил Голос, так что неизвестно, правильный ли выбор я сделал.

Врачи предлагали остаться ещё на день в госпитале, но я отказался и предпочёл взять лишнюю увольнительную. За время скитаний у меня отросла длинная щетина, и я решил, что это даже плюс: изменение внешности в моём положении не будет лишним. Перед заляпанным зеркалом в умывальнике госпиталя я побрился, оставив лишь разрешённые уставом усы, побрызгался одеколоном, выменянным у санитара на кусок сливочного масла, забрал тощий брезентовый сидор с немногочисленными пожитками и покинул уютную территорию госпиталя.

До Москвы транспорт не ходил, и пришлось добираться на попутном армейском грузовике. Водитель-узбек, маленький, чернявый, с раскосыми глазами и огромными сапожищами не по размеру всю дорогу напевал какие-то незнакомые мне заунывные песни. Погода, наконец-то, пришла в норму: прекратились дожди, немного потеплело. Вдоль дороги тянулись чёрные и бурые поля, мертвые, застывшие, готовые укрыться первым снегом. Но под солнцем и они выглядели красиво, даже несмотря на то, что светило висело низко над горизонтом и давало болезненный желтушный свет.

Мимо проносились яркие, обшитые пластиком дома в многочисленных деревнях. Там кипела жизнь: колхозы работали в полную мощь, по улицам гуляли молодые люди, стайки школьников возвращались с учёбы. Я вспоминал свои детство и юность, когда колхоз в ноябре был готовой иллюстрацией к постапокалиптическому роману, сравнивал с теперешней картиной, и на душе становилось радостно.

Солнце светило в окно, и я блаженно щурился, подставляя ему лицо.

Однако вскоре пришлось вылезать: водитель не собирался заезжать в город, намереваясь проехать по реконструированному МКАДу и далее уйти на Дмитровское шоссе.

Пройтись пешком, потом на двух автобусах по пробкам; не прошло и двух часов, как я бодро шагал по знакомой улице с полным вещмешком всякой всячины из кооперативного магазина – хорошие консервы, дефицитный сахар, кусок ветчины в пергаменте – не суррогаты, а настоящие продукты: лучшее из того, что я мог найти. Кроме того, я собирался всё-таки передать Марии честно украденные из депутатской квартиры деликатесы. Испортиться они точно не успели бы: добычу я оставил у окна, из щелей которого задувал ледяной ветер.

Вот и мой барак – коричневый, немного покосившийся, с облупившейся у земли краской. Забавно, теперь я действительно считал его своим, словно и не осталась пустовать моя служебная квартира. Интересно, как там Манька? Наверное, Палыч вешается с его закидонов, ибо Иммануил – зверь гордый и не забывающий показать, кто в доме хозяин.

Когда я шёл через полутёмную кухню, лязгая подкованными сапогами по чёрным доскам пола, старуха, вечно сидевшая у окна и считавшая, что здороваться ниже её достоинства, проводила меня хитрым взглядом.

Забрав из комнаты пакет и добавив туда остальные гостинцы, я в очередной раз постучал в дверь к Марии. Потом снова. Простояв так около половины минуты, я расстроился, поняв, что встречи опять не получится, но тут дверь с тихим скрипом приоткрылась, и оттуда на меня удивлённо взглянула Мария.

– Здравствуйте! – я улыбнулся во все тридцать два зуба и протянул презент. – Я уезжаю, вот, возьмите. В знак благодарности. Спасибо вам!