Союз нерушимый…

Командировочное удостоверение было получено в штабе армии спустя полчаса после разговора. Я успел запутаться в бесконечных однообразных бетонных казематах, то и дело сотрясавшихся от ядерных взрывов. В штабе было душно, накурено, и ещё там всё время кричали. Огромный зал размером со стадион был заполнен столами, за которыми сидели, зарывшись в горах документов, военные: они и орали, постоянно связываясь с кем-то.

– Заря! Заря! Отступление прекратить! Стоять насмерть! Оборонять до последнего, подкрепление уже в пути! Заря! Как слышно?! Заря! – рычал тощий бледный капитан. У него от нервного тика дёргалась щека, а манжеты белой парадной рубашки пожелтели от табака.

– Коридор потерян! Повторяю, коридор У-19 потерян! Там газ! Повторяю, в коридор У-19 пущен газ, в штольнях люди гибнут! – это уже толстый и слишком старый для старшего лейтенанта мужик. Его физиономия имела очень странный оттенок – не красный даже, а синюшный, словно его вот-вот хватит удар.

– Атака на поверхности отбита! А? Что? Повторяю! Атака в секторе отбита! Потери противника – десять танков-голиафов и около трёх сотен человек пехоты! – отрапортовал лощёный майор с густыми чёрными усищами. Форма отглажена, морда круглая и сытая. Видимо, он привык к роли гонца с хорошими новостями.

– На! – ко мне подбежал седой сержант с чёрной повязкой на глазу и лицом, испещрённым глубокими шрамами так, словно это и не лицо было, а географическая карта какого-нибудь марсианского каньона. Под глазами старого служаки пролегли глубокие тени, на щеках седая щетина – лет десять служит, не меньше. Либо быстро «сгорел» на штабной работе.

Сержант сунул мне в руки лист бумаги с печатями и большой красной звездой в шапке документа – предписание срочно убыть в Москву с особо важным поручением. Я проверил почту: такой же документ, только электронный, уже загрузился.

В эшелон, которому предстояло отправиться обратно в Париж, грузили раненых. На платформе было некуда ступить из-за носилок, где накрытые окровавленными простынями, замотанные в бинты, крича и мечась в бреду, ожидали отъезда сотни солдат. От некоторых осталось совсем мало – лежит на носилках бережно прикрытое нечто размером со школьный ранец, а из-под простыни торчит мужская голова со стеклянными от наркоза глазами.

Я застыл у выхода на платформу, не в силах сделать шаг вперёд. Потрясение оказалось настолько сильным, что тело и разум словно окаменели. Сознание билось, как птица о прутья клетки, стенало, обезумев, но не имело возможности прорваться наружу и вернуть контроль над мышцами и мозгом. Первым желанием было развернуться и бежать, что есть мочи, спрятаться, подождать другой поезд и забыть увиденное, как страшный сон, но я не мог даже пальцем пошевелить и, глубоко шокированный, смотрел на массу покалеченных людей до тех пор, пока не подошли два дюжих ефрейтора в измазанных кровью белых фартуках и не приказали помочь, невзирая на звание.

Это и спасло: я не нашёл сил противоречить решительному тону, ухватил первые носилки с липкими ручками и через несколько минут втянулся. Помогал остальной медицинской бригаде оттаскивать раненых в поезд. Схватить, отнести, положить; схватить, отнести, положить – и так до бесконечности, отчего я очень скоро перемазался в крови с головы до ног и вообще перестал понимать, что вокруг происходит. Потом, когда носилки закончились, помогал забраться в вагоны ослепшим, оглохшим и контуженным, ловил лёгкие, которые выкашливали отравленные газом, собирал с пола кишки из вспоротых осколками животов. Отсутствующие руки, ноги, глаза, уши и куски покрупнее через какое-то время просто перестали бросаться в глаза.

Работа была тупой и монотонной, я выполнял указания медиков автоматически, удивляясь где-то в глубине души тому, как спокойно реагирую на эти чудовищные увечья. Однако позже пришло понимание – человеческие страдания вокруг меня просто не воспринимались сознанием.

Я не мог поверить, что все эти живые люди на самом деле ужасно покалечены и испытывают невыносимую боль, пусть и приглушённую наркозом, а многие до Парижа просто не доживут.

Платформа опустела неожиданно, и я, почувствовав небывалую усталость, прислонился к стене вагона и дрожащими руками попробовал закурить.

– Спасибо, лейтенант. Ты нас очень выручил. Дай-ка… – ефрейтор взял из моих непослушных пальцев пачку сигарет и зажигалку, помог поджечь сигарету и пожал напоследок руку. А я обратил внимание, что он назвал меня лейтенантом, не упирая на то, что я был младшим.

В вагоне пришлось сесть прямо на пол, между двумя ранеными в живот солдатами, лежавшими на носилках. Один из них – совсем молодой, светловолосый и голубоглазый – метался в бреду и просил попить, а второй не подавал признаков жизни. Я догадывался, что он уже умер, но не пускал эту мысль себе в голову, чтобы не сойти с ума. «Всё это – декорации, – думал я. – Декорации к чудовищному фильму. А кругом – актёры».