Союз и Довлатов (подробно и приблизительно)

Итак, Довлатов находится в несколько двойственном положении. С одной стороны, небольшие тексты напечатаны в Москве и даже вызвали нечто вроде скандала, правда, нелитературного свойства, с другой, продвижение в профессиональном литературном сообществе родного города откровенно застопорилось. В это странное время, ставшее, к сожалению, привычным для литературного существования Довлатова, его и приглашают пополнить группу «Горожане». Что для него было самым ценным и желанным в те годы? Напечататься и быть прочитанным. Но Ефимов, напомню, специально оговаривает в интервью: «Но уже следующий сборник мы не готовили. Не было сборника, в который Довлатов включал бы свои вещи». Тогда зачем участие в эфемерной литературной группе Довлатову? Для чего звать нового автора, для которого дорога к читателю самое важное, если собственно заниматься литературой никто и не собирался? Сам Довлатов о «приобщении» пишет так:

Я был единодушно принят в содружество «Горожане». Но тут сказалась характерная черта моей биографии – умение поспевать лишь к шапочному разбору. Стоит мне приобрести что-нибудь в кредит, и эту штуку тотчас же уценивают. А я потом два года расплачиваюсь.

С лагерной темой опоздал года на два.

В общем, пригласив меня, содружество немедленно распалось. Отделился Ефимов. Он покончил с литературными упражнениями и написал традиционный роман «Зрелища». Без него группа теряла солидность. Ведь он был единственным членом Союза писателей…

Короче, многие даже не знают, что я был пятым «горожанином».

Есть ощущение, что не совсем понимает смысл своего участия в «содружестве» и его новая творческая единица. Но в то же время в словах Довлатова что-то проскальзывает. «Горожане» распались, хотя «периодом полураспада» можно назвать практически все время их существования, потому что Ефимов вернулся в «официальную литературу», написав «традиционный роман». Точнее, попытался. Роман «Зрелища», написанный к этому времени, свидетельствует о новом витке развития писателя Ефимова. Незрелое копирование Сэлинджера признано «болезнью роста». Приоритеты сместились, о чем Ефимов рассказывает в мемуарах:

Роман разрастался долго, как дерево, вслепую пускал корни, тыкался ветками в стены цензуры, искал просвета. Уроки Толстого видны и в стиле, и в композиции, при которой сюжетные линии тянутся параллельно, персонажи бродят своими дорожками, изредка встречаясь у камней-развилок.

Автор решил серьезно поспорить с классиком и в длине предложений, которыми славился создатель «Войны и мира»:

Он довольно четко сознавал, что дядя Филипп успел уже подвести разговор к письмам жены, к этим (представьте себе!) еженедельным посланиям, к этим образчикам (вам, как драматургу, было бы интересно) человеческой нелепости, с чудовищною смесью объяснений в любви, оправданий своего бегства десять лет назад и умствований «почему нам нельзя жить вместе», а уж от жены было рукой подать до большой дороги, до вопиющих глупостей всего человечества, и действительно, вот уже начиналось, – но главное, он с острой обидой чувствовал ту любовность, с которой эти двое смотрели друг на друга и в которой ему не было места.