Соглядатай

Конца-краю этому не было видно. Матиас говорил, человек отвечал, Матиас отвечал. Человек говорил, Матиас отвечал. Матиас говорил, Матиас отвечал. Тоненький скандальный силуэт малышки Жаклин бродил по полям, по дорогам, среди утесов, над обрывом. В ложбинках, укрытых от ветра, на травянистых лужайках, в тени кустов, у сосновых стволов она останавливалась и медленным движением проводила кончиками пальцев по волосам, шее, плечам…

Она всегда возвращалась ночевать домой – в последний дом на выезде из поселка, по дороге к большому маяку. Когда сегодня вечером, пожелав доброй ночи матери и двум старшим сестрам, Матиас будет подниматься в свою комнату, держа перед собой в правой руке зажженную свечу, а в левой – чемоданчик с заботливо уложенной туда веревочкой, он поднимет голову и увидит несколькими ступенями выше сквозь сумрак лестницы худенькую девочку Виолетту в черном деревенском платьице, указывающую ему путь… Виолетту! Виолетту! Виолетту!

Он толкнул дверь кафе. Три моряка – один молодой и два постарше – сидели за столом и пили красное вино. Девушка, с боязливым, как у побитой собачонки, лицом, стояла, прислонясь к косяку двери за стойкой и сложив руки за спиной в ложбинке поясницы. Матиас потер глаза.

Ему нужна комната. Ни слова не говоря, она шла впереди него, поднимаясь, ступенька за ступенькой, по узкой спирали второй лестницы, которая вдруг сделалась темной, мягко проскальзывая между загромождавшими ее ящиками и всяческой утварью. Они добрались до лестничной площадки, до маленькой прихожей, до комнаты с черно-белыми плитками на полу… Постель была не убрана. На ночном столике горела лампа, освещая более ярким светом красные простыни в изголовье кровати, несколько квадратиков плитки и овчинный коврик. На подзеркальнике среди баночек и флаконов стояла рамка из хромированного металла, слегка наклоненная назад, в которую была вставлена фотография. Прямо над ней большое овальное зеркало снова отражало… Матиас потер глаза.

Наконец девушка поняла, что ему нужна комната на три дня как можно ближе к порту. Дом, который она ему указала и куда он тотчас же отправился, по правде говоря, находился не в самом поселке, а неподалеку от него, посреди холмистых лугов, которые протянулись вдоль берега и начинались за последними домами со стороны пристани. Несмотря на свою относительную уединенность, это место было менее удалено от причала, чем некоторые кварталы собственно поселка – например, те, которые располагались между старым доком и развалинами форта.

Несмотря на то что внешне строение выглядело более ухоженным, несомненно более чистым и чаще подкрашивалось и подновлялось, чем большинство домов, мимо которых коммивояжер проходил до этого, оно, по-видимому, было таким же старым, как и другие, и столь же упрощенным по своей архитектуре: одноэтажный дом без надстроек и мансард, два одинаковых фасада которого имели каждый по два небольших, почти квадратных окошка по обеим сторонам низкой двери. Со стороны дороги – одной из проселочных дорог, которая, вероятно, и была тем коротким путем, ведущим в рыбацкую деревню, куда Матиас наведался перед тем, как вернуться на мыс Лошадиный, – главный вход украшали те же остролистные магонии, но, может быть, немного более расцветшие.

От одного входа к другому дом пересекал длинный коридор, куда выходили двери всех четырех комнат. Комната Матиаса находилась в глубине дома, слева, и, следовательно, ее окна выходили на задний двор – то есть на скалистый обрыв.

Обрыв этот был невысоким – во всяком случае, не таким высоким, как скалы на юго-западном побережье или оба мыса на концах острова. Справа, примерно в полукилометре, он спускался еще ниже к полукруглому вырезу залива, где виднелось море.

Напротив – между хребтом, идущим по краю обрыва, и домом – было всего триста метров слегка волнообразных, холмистых лугов и участок сада, оставшийся неухоженным, но обнесенный оградой из металлической сетки, укрепленной на деревянных столбах. Весь этот пейзаж – низкое небо, треугольник океана, скалистый обрыв, сад – был блеклым, лишенным глубины и исполненным в сероватых тонах.

Окно, через которое сверху проникал свет, имело метр в ширину и чуть больше в высоту – четыре одинаковых голых стекла, ни штор, ни занавески. Поскольку оно к тому же было довольно глубоко посажено в толще стены, весьма просторная комната, которую оно должно было освещать, оставалась практически в темноте. Только на небольшой массивный стол, задвинутый в оконную нишу, попадает достаточно света, чтобы можно было писать – считать – или рисовать.