Содом и умора

Кирыч внял его просьбе и вскоре Вирус был запечатлен за едой и после оной, на прогулке и во сне. Одержимость, с которой пес предавался съемке, мог позавидовать профессиональный киноактер.

— Наверное, в прошлой жизни он был кинозвездой, — предположил Марк.

— Ага, Верой Холодной, разжалованной за грехи в собаки, — продолжил я.

— Уж лучше Мерилин Монро, — сказал Марк.

Белокурая дива в последнее время особенно будоражила марусино воображение — пал жертвой рекламы. По радио каждый час крутили ролик про новый краситель, гарантирующий платиновую красоту, перед которой не устоит даже американский президент. Сообщалось это пряным женским шепотом, а где-то на задах шелестела сама Мерилин:

— Happy birthday, Mister President…

Вскоре и Марк попытался извлечь выгоду из новой игрушки.

— Ты сними-сними меня, фотограф, — намекнул он.

Подействовало. Следующие дни Кирыч упражнялся на человеческой натуре.

— С днем рожденья, мистер президент, — выводил Марк.

Внешне он придерживался образа в самых общих чертах, полагая, что излишняя маскировка будет лишь во вред самодельному сексапилу. В кинозвезду он преображался с помощью свитера в обтяжку, под которым колыхались два презерватива с водой, изображающие пышную грудь, а на голову напяливал мочалку. Марк утверждал, что это скальп настоящей блондинки, но белесый волосяной ком свидетельствовал лучше всяких слов — мочалка, самая настоящая мочалка.

Глядя на него, я радовался, что Монро умерла молодой. Доживи она до наших дней, то ее ждала бы куда более мучительная смерть, смерть — от негодования. Ей-богу, поглядев на марусин перформанс, любая дива запросто бы преставилась. Тем более белокурая.

Вирус был очень недоволен. Из исполнителя главной роли вновь переведенный в рядовые человеческие друзья, он лаем требовал возвращения прежнего статуса. Без толку. Его звезда закатилась безвозвратно. Теперь каждый раз, когда Кирыч и Марк намеревались слиться в творческом экстазе, они запирали Вируса в ванной. Такого оскорбления пес вынести уж совсем не мог и начинал душераздирающе выть. Наверное, так воют оперные примадонны, дисквалифицированные в хористки.

В этом смысле, у нас с Вирусом было взаимопонимание. Без всяких оснований, поводов и причин меня раздражали игрища новоявленных кинематографистов. Как скорпион, я буквально исходил ядом.

— Ты уже купил смокинг? — с самым невинным видом спрашивал я Кирыча. — Как зачем? В чем же ты пойдешь получать своего «Оскара» за самое кошмарное кино тысячелетия?!

— Ах, нет, Марк не может подойти к телефону, — говорил я. — Ему сейчас нельзя мешать, он в образ вживается. Ты не разве не знаешь, что Марк будет играть одну из главных ролей в триллере «Чебурашка»? Нет, на роль Шапокляк пригласили настоящую актрису, а он будет играть ее подругу — да-да — крысу. Ага, я тоже думаю, что идеально подходит.

Марк грозился выцарапать мне глаза, а я лишь ухмылялся. Точнее, какая-то часть меня ухмылялась, а другая удивлялась — откуда у меня столько злобы. Наверное, это и есть раздвоение личности. В моем случае, даже расстроение. Еще одна часть меня с любопытством наблюдала за съемками и даже порывалась принять в них участие.

Собственно, она-то и была во всем виновата.

— Ты завидуешь, — прозорливо заметил Марк. — Черной завистью.

Я, конечно, возмутился и даже сказал что-то про мессу, которую негоже служить в сортире, но вскоре уже принимал активное участие в съемочном процессе.

* * *

— …Что же ты, Марусенька, так глотку дерешь? — сказал я, колыхаясь цветастым кринолином, позаимствованном у Люськи-актрисы. — Тебе надо бы поберечь голосовые связки, иначе будешь совсем профнепригодная, Марусенька. Если уж работаешь пожарной сиреной, то будь добра соответствовать. Иначе оштрафуют тебя, Марусенька, за несоответствие занимаемой должности, а коли опять осипнешь, то и вовсе с работы в шею погонят. Кому же нужны безголосые сирены?

Текст я сочинил, вдохновляясь Гоголем, Островским и прочими драматургическими титанами. Комедия нравов, как мне казалось, — это как раз та стихия, в которой мы с Марком сможем чувствовать себя уверенно. К тому же Кирычу не надо было ломать голову над декорациями: пара раздвижных ширм, веера, черно-белые фото на стены — и старорежимный антураж готов к употреблению.

— Ах, это, мамусенька, пусть вас не беспокоит, — затряс Марк фальшивой белокурой гривой. Он был обернут в белую тюлевую занавеску, которая должна была подчеркнуть его чистоту и невинность. — Мы, мамусенька, и своим умом проживем. И если нам поорать хочется, то спрашиваться мы никогда не будем. Зачем же нам беспокоить таких пожилых дам? Им о своем климаксе поразмыслить надо. Некогда им…

— Климакс? — оскорбленно взвизгнул я и мазнул Марка рукой по нарумяненной щеке.

Он попятился, но только для того, чтобы разбежаться и боднуть меня в живот. От неожиданности у меня брызнули слезы.

— Ну, знаешь, это уж слишком!

Закатав рукава кофточки, я кинулся в атаку. Марусин парик полетел на пол, а занавеска, которую я потянул на себя, затрещала.