Сочини мою жизнь

– Погодь, я еще не определился, кому голос отдать. А тут ты со своей картошкой.

– Уже и картошка моей стала, – обиделась женщина, – да кому там твой голос нужен, а то без тебя не разберутся… Говорю тебе, у меня рыба течь начинает, уже капает. Все, я пошла.

И она направилась в кабинку для голосования. За шторкой раздалось шуршание бумаги. Кто-то попытался исполнить гражданский долг, сунувшись в ту же кабинку, но получил отпор. «Занято!» – кричала женщина и шуршала бумагой. Наконец она вышла, стыдливо пряча глаза. Таня заметила, что рыбий хвост заботливо защищен от протекания избирательным бюллетенем.

– За кого проголосовала? – спросил Ваня жену.

– За кого надо, за того и проголосовала.

– За коммунистов? – недобро спросил он.

– А что тебе коммунисты плохого сделали?

– А чего хорошего? Сколько они народу сгубили, на немецкие деньги революцию совершили, да если бы не они…

– Ну все, понеслась душа в рай, – обреченно вздохнула жена.

Таня поняла, что политические разногласия не чужды этой семье. Кто победил в этом споре, она не узнала. Войдя в кабинку для голосования, она честно и щедро отдала свой голос за партию, к которой примкнул сыродел. А что? Ей не жалко. Пусть хоть у кого-то сбываются мечты.

Глава 24. Харассмент

Выборы в Государственную думу прошли крайне удачно для партии Пал Палыча. Набрали голосов больше, чем было запланировано и согласовано в высоких кабинетах. Эта народная поддержка изумила партийного лидера до глубины души, он даже всплакнул на праздничном банкете по случаю оглушительной победы. Его правая рука, Валериан Генрихович, почти не пил, но пьянел синхронно с патроном. Они расстались в прекрасном настроении, влюбленные в народ и друг в друга.

Но на следующий день, когда Валериан Генрихович решил устроить себе незапланированный выходной, его неожиданно вызвал к себе шеф. И сделал это таким тоном, что стало ясно – отнюдь не для продолжения банкета.

Сексапильная секретарша встретила Валериана Генриховича с богатой палитрой чувств на лице. Она округляла глазки и вытягивала губки куриной гузкой, что должно было сообщить примерно следующее: что-то случилось, шеф сам не свой, как с цепи сорвался, что-то горит, или затопило, или оползень, но она ничего не знает, и сориентировать не может, и от количества шоколадок это не зависит, а то, что она их регулярно берет, еще не значит, что она все должна знать и всех спасать, то ли от наводнения, то ли от пожара. Ну, и дальше по кругу. «Дура!» – беззлобно подумал помощник Пал Палыча и привычно полюбовался ее формами. Душа секретарши вываливалась из декольте, что очень ей шло.

Валериан Генрихович, как и положено серому кардиналу, зашел в кабинет к Пал Палычу вкрадчивой походкой душеприказчика.

– Звали, Пал Палыч? – Его глаза излучали готовность помочь, но не имели ничего общего с блеском альтруизма. Он помогал только на взаимовыгодной основе, чем вызывал уважение своего шефа.

– А то? Еще как звал!

– Что-то случилось? Экстренное?

– Про экстренное не знаю, врать не буду. Но жизнь нам это попортить может по самое жалостливое ее состояние. Ты у нас мужик мозговитый, в тебе мозгу, как в хорошей мозговой косточке, так вот и пораскинь им. Тут с депутатским мандатом катавасия обернулась. Такой нам компот жизнь подсуропила, мама не горюй.

И Пал Палыч широким жестом указал на кожаные кресла у окна в знак того, что разговор будет небыстрый. Кресла были такие разлапистые, будто их делал великан-людоед. Эти кожаные уродцы словно заглатывали людей, оставляя на поверхности их торчащие коленки и растерянные взгляды. Неподготовленный собеседник, оказавшись в таком положении, чувствовал себя деморализованным и подавленным, непременно сбиваясь на просительную интонацию. Пал Палыч умело пользовался этим свойством кресел, усаживая туда собеседников, которых подозревал в предосудительных мыслях о собственном достоинстве. Достоинство в этом кабинете принадлежало только ему, Пал Палычу, и никому больше. Сам же Пал Палыч предпочитал сидеть на приставленном к собеседнику стуле, сохраняя величественную позу повелителя кресел. А заодно и партии.

И только Валериан Генрихович, этот «гуттаперчевый мальчик», умудрялся устроиться в коварном кресле, сохраняя осанку и осознание своей незаменимости. «Вот сволочь», – беззлобно подумал Пал Палыч о своем помощнике. «Сволочь» в его определении не было ругательным словом, а скорее являлось обобщенным понятием, сводящим воедино такие свойства натуры, как изворотливость, чутье и пронырливость. Словом, он уважал Валериана Генриховича.

– В чем проблема? Что стряслось? – участливо, но тактично, сохраняя дистанцию, спросил помощник.

– Помнишь ту историю с тем… Ну сыр еще делает… Он типа деньги занес в партийную кассу. Ну?

– Помню. Игорь Лукич его звать. Серьезный бизнесмен и, говорят, неплохой мужик.

– Все они неплохие, когда спят зубами к стенке. Принесла его нелегкая на нашу голову.

Помолчали. Пал Палыч собирался с мыслями, а Валериан Генрихович терпеливо ждал, понимая, что это дело небыстрое.