Сочини что-нибудь

Он точно знал: в каждом живут миллиарды микробов, и речь не только о микрофлоре кишечника. Люди – носители клещей и вирусов, которые просто жаждут найти нового носителя, размножиться. Когда люди здороваются за руку, эти пассажиры перескакивают с борта на борт. Глупо воображать, будто мы – нечто большее, нежели сосуды, транспорт для перевозки борзых наездников. Мы – ничто. Он отхлебнул кофе, посылая на борт еще сахару с кофеином. Дабы сбросить давление, представил, как лопатой швыряет слова в топку огромного парохода, где каждая каюта – размером с футбольное поле, а танцевальные залы такие просторные, что не видно дальних стен. Пароход плывет себе по океану под покровом вечной ночи. Огни на палубах горят, точно в операционной. Оркестры наяривают вальс, из труб клубами валит дым вперемешку с пеплом спаленных диалогов. Он сам стоял в котельной, широко расставив ноги, потный, и скармливал ревущему пламени «приветы», «с днем рождения» и «всего наилучшего». Он загребал лопатой из кучи «я люблю тебя», из горы «это с учетом налога?». Он воображал планету, идеальный голубой мир, куда прибудет корабль. Или даже не корабль – хватит спасательной шлюпки. На борту ее умирающий моряк, во рту у которого еще живы несколько жизнеспособных слов. Ему достаточно будет выдохнуть из последних сил: «Кто он?», и рай погибнет.

Тусовщик [29]

Песчаная буря пришла не на бархатных лапках[30]. Она пришла, как туман у Дэшила Хэммета, распростершийся над Сан-Франциско, или как туман Рэймонда Чандлера, окутавший Лос-Анджелес. Накрыла палаточный городок обжигающей бурой метелью. Люди, повязав на лица банданы, прятались. Никаких тебе плясок у костра и файер-шоу. Народ смолил бонги и рассказывал истории при свете фонариков. Тихо, из уважения к почившим, поминали тех, кто покинул уютный лагерь; тусовщиков, что пустились в путь в самый шторм вроде сегодняшнего, повинуясь некоему пьянящему чувству, инстинкту. Цель, возможно, была всего в нескольких шагах, но, ослепленные песком, они пропадали. Брели вперед, полагаясь на веру, убежденные: спасение рядом…

На рассвете рация разразилась треском статики. Сквозь шум пробился женский голос:

– Яркая Радуга, как слышно? Прием! – Пыльную тишину снова нарушил треск. – Это Лакомка. У нас код «Мята». Как слышно? Прием!

С восходом солнца буря унялась. Рядом с утопающей в пыли рацией вжикнула «молния»; из влажного спальника высунулась рука: на каждом пальце – по замысловатому, вытравленному хной узору; ногти покрыты черным лаком; кольцо-хамелеон сделалось цвета оникса, значит, хозяин боялся. Настроение было хуже некуда. Рука принадлежала явно не юноше, лучшие годы человека давно миновали. Он шарил по песчаному полу, разметая потухшие осветительные палочки, конфетные ожерелья и использованные презервативы, пока наконец не наткнулся на рацию. Приглушенно закашлялся и ответил:

– Радуга на связи.

– Слава богине, – ответила женщина, Лакомка.

Мужчина вяло поковырял в пупке. Палец вошел глубоко. Ох уж этот средний возраст с его побочными эффектами. Жизнь одарила мужчину плотным и округлым вислым животиком; когда он имел девушек сзади, те сильно выгибались под ударами трудовой мозоли. Чем больше у парня пузико, тем сильнее приходится выгибаться девушке. У Яркой Радуги живот напоминал кенгуриную сумку. Он нащупал таблетку стелазина, южноафриканский мандракс, таблетку меллерила (запасы именно на такой, крайний, случай). Выудив пятнадцатимиллиграммовую таблеточку меллерила, Радуга сунул ее между потрескавшихся губ и спросил:

– Точно код «Мята»?

Бородатый, загорелый, он наконец вылез из спальника. На шее у него висело несколько угрожающе переплетенных ожерелий, так что он чудом еще не задохнулся. Бусины цеплялись за волосы на груди. Одна нитка даже умудрилась юркнуть в серебряное кольцо на нижней губе.

– Кто кого? – спросил Радуга, поднеся рацию к уху.

Пахло кошачьей мочой. Радуга принюхался к собственным дредам.

– Я в лагере Людей Грязи, – ответила Лакомка.

Спальник пропитался далеко не одним только потом. Рядом лежал бульбулятор, пустой. Содержимое – совсем не вода – вылилось и намочило волосы Радуги. Накануне он наполнил пузырь «Егермейстером». «Егерь», смола посконника, тетрагидроканнабинол – ясно-понятно, чем башка провоняла.

Совсем рядом лежало, свернувшись калачиком, нагое тело. Почти девочка. Крепко спит. Будто в коме. Словно под действием чар, как в сказке. Кто-то наклеил ей на лицо и титьки звезды. Соски темные и круглые, как сливы, а по размеру – даже больше, чем слива. Звезды – красные, золотые и серебряные, из фольги; такими учителя отмечают учеников за домашку. Кто-то сделал девочке надпись на лбу несмываемым маркером. Радуга прочитал и поморщился: «ПАААПИНА ДОЧКА». Присмотрелся к почерку, внимательно присмотрелся. Вроде бы не его.

Девчонка спала так крепко, что ее не разбудил даже рой мух, облепивших титьки. Радуга отогнал их. Пустой такой жест галантности. Мухи сей же миг вернулись на место, будто стервятники.

Лакомка спросила: не стоит ли вызвать полицию?