Сочинения в 3-х тт. Том 3

В тот вечер я встретился с Эйнарссоном и Грантхемом и провел с ними несколько часов. Парень был суетлив, нервничал, не верил в успех восстания, хотя и старался делать вид, что все идет как надо. А Эйнарссон просто не мог сдержать потока слов. Он рассказал нам со всеми подробностями о плане следующего дня. Меня, правда, больше интересовал он сам, чем его слова. Он мог бы отложить восстание, мелькнула у меня мысль, и я не стал бы мешать ему в этом. Пока полковник говорил, я наблюдал за ним и мысленно отмечал его слабые стороны.

Сначала я взвесил его физические данные: высокий, крепкий мужчина в расцвете сил, возможно не такой уж ловкий, но сильный и осторожный. Кулак вряд ли причинит вред его коротконосому, пышущему здоровьем лицу с широким подбородком. Он не был полным, но ел и пил много, чтобы иметь крепкие мускулы, а такие цветущие мужчины не выдерживают сильных ударов в живот. Так же как и в пах.

Умственными способностями полковник тоже не отличался. Свою революцию он подготавливал на скорую руку. И иметь успех она могла, наверное, только потому, что не встречала противодействия. У него достаточно силы воли, рассуждал я, но не следует на это особо полагаться. Люди, у которых недостает ума, чтобы чего-то достичь, должны закалять в себе силу воли. Я не знал, хватит ли у него мужества, но полагал, что перед людьми он способен развернуть грандиозное представление. А большая часть задуманного как раз и должна была происходить на людях. Однако в темном углу, наедине, считал я, Эйнарссон наверняка проявит малодушие. Он абсолютно верит в себя. Мне он не верит. Полковник взял меня к себе, потому что сделать это оказалось легче, чем закрыть передо мной дверь.

Он продолжал распространяться о своих планах. Хотя, по сути, говорить было не о чем. Он собирался на рассвете ввести в город солдат и свергнуть правительство. Это, собственно, и был план. Все остальное служило лишь гарниром к блюду, и именно об этом гарнире мы и могли дискутировать. Это было скучно.

В одиннадцать Эйнарссон прекратил свою болтовню и ушел.

— До четырех утра, господа, — именно тогда начнется новая история Муравии! — Он положил мне на плечо руку и приказал: — Берегите его величество!

— Конечно, — откликнулся я и немедленно отослал его величество в постель.

Грантхем не хотел спать, но был слишком молод, чтобы сознаться в этом, поэтому он повиновался как будто охотно. Я взял такси и поехал к Ромен.

Она напоминала ребенка накануне праздника. Девушка поцеловала сначала меня, потом служанку Марию. Ромен садилась то ко мне на колени, то рядом со мной, то на пол, на все стулья по очереди, ежеминутно меняя места. Она смеялась и неустанно говорила — о революции, обо мне, о себе, обо всем на свете. И чуть не захлебнулась, когда, не прекращая говорить, попыталась выпить вина. Девушка прикуривала свои длинные сигареты и забывала их курить или же потушить, пока они не прижигали ей губы. Она пела отрывки из песен на полудесятке языков.

Я ушел от нее в три часа. Она проводила меня во двор, наклонила мою голову и поцеловала в глаза и губы.

— Если ничего не выйдет, — пробормотала она, — приходи к тюрьме. Мы будем ее оборонять, пока…

— Если уж так не повезет, то меня туда приведут, — пообещал я.

Но ей было не до шуток.

— Я еду туда немедленно. Боюсь, Эйнарссон занес меня в черный список.

— Неплохая идея. Если тебе там не понравится, дай мне знать.

В отель я возвращался уже темными улицами — свет выключали в полночь, — не встретив ни одного человека; не видно было даже полицейских. Когда я подходил к подъезду, пошел проливной дождь.

В номере я переоделся в более прочную одежду и обул тяжелые башмаки, потом достал из чемодана еще один пистолет и спрятал его в кобуру под мышкой. Затем набил карманы патронами, подхватил шляпу, плащ и отправился наверх, в номер Грантхема.

— Через десять минут пробьет четыре, — сказал я ему. — Можно уже выходить на площадь. Возьмите на всякий случай оружие.

Парень не спал. Его миловидное лицо было спокойным и розовым, точно таким, как тогда, когда я увидел его впервые, разве что глаза блестели сильнее. Он надел пальто, и мы вышли на улицу.

По дороге на площадь в лицо нам хлестал дождь. Вокруг бродили какие-то фигуры, однако к нам никто не подходил. Мы остановились перед какой-то конной статуей.

К нам подошел бледный, чрезвычайно худой юноша и быстро заговорил, помогая себе обеими руками, время от времени шмыгая носом, словно он страдал насморком. Я не понял ни одного слова из того, что он сказал.

Шум дождя уже тонул в гуле голосов. Жирное лицо банкира с седыми висками, который был на собрании, неожиданно вынырнуло из темноты и так же молниеносно скрылось, словно он не хотел, чтобы его узнали. Около нас собирались люди, которых я никогда до сего времени не видел; они заискивающе здоровались с Грантхемом. Подбежал маленький человечек в большой фуражке, пролопотал что-то охрипшим, прерывистым голосом. Худой, сутулый мужчина в очках, забрызганных дождем, перевел его слова на английский: