Сочинения в 2 т. Том 2

— Какая там ипохондрия, Василий Михайлович?! То было в плену, а теперь мы дома! Неужели вы думаете, что я, — будь я самый последний обманщик, — задумав плохое, смог бы обмануть вас и теперь? Нет-нет! Вы можете дать мне в спутники солдата. Я не нарушу слова… Поверьте, я стал совсем другим…

— А здесь и правда чудесная охота, — заметил Рикорд. — Мур только закалится и отдохнет.

Мичман благодарно улыбнулся.

— Даю слово чести, Василий Михайлович, в пути, на охоте, я буду послушен солдату, как вам!..

Головнин согласился:

— Я верю вашему слову чести.

Уже через несколько дней Головнин убедился, что его опасения были напрасны. Мур возвращался с охоты с богатой добычей и казался очень довольным. Однако он по-прежнему избегал встреч с товарищами по плену и хозяйке приказывал никого к нему не пускать.

Ранним утром, шагая по глубокому свежему снегу вдоль берега Авачинской губы, Мур обернулся и строго спросил солдата:

— А тебе, милейший, не надоело?

Солдат не понял:

— О чем изволите говорить?

— Так вот бродить за мной сторожевой собакой не надоело?

— Наше дело служебное… Что начальство приказывает — исполняем.

Розовое лицо мичмана перекосилось.

— Я офицер и, значит, твое начальство. Приказываю: марш домой… Обедать ступай.

Солдат растерялся: это приказание мичмана было неожиданным; завтракали они вместе какой-нибудь час назад, и дело тут было не в обеде. Как видно, он, солдат, чем-то не услужил сегодня капризному барчуку-офицеру.

Мур ждал, приподняв ружье. Вена на его лбу набрякла и посинела, пухлые губы дергались и дрожали.

— Что же ты стоишь, морда?.. Капитан сказал тебе, будто я не в своем уме? Дескать, как бы еще не убился?.. — Он выругался. — Идиоты! Если бы я хотел покончить, давно бы ножом или вилкой дома эту пакость сотворил… Ступай, говорю… Марш!..

Солдат отдал честь, покорно повернулся и зашагал к ближайшему камчадальскому селению, где они останавливались на ночлег. Уже издали он крикнул:

— Вы дали слово!.. Помните…

Мур отозвался равнодушно:

— Дурак…

Ни к обеду, ни к вечеру мичман в селение не возвратился. Встревоженный, солдат кликнул охотников-камчадалов; с факелами в руках на лыжах они бросились к берегу Авачинской губы.

Ночь была ветреная, темная — ни месяца, ни звезд; в свете факелов гребни сугробов двигались, будто красная зыбь.

Мура не пришлось искать слишком долго. Он лежал под скалой, неподалеку от того места, где расстался со своим спутником, солдатом. Ружье валялось в сугробе, уже почти занесенное снегом. У скалы, на обломленной ветке ели, висело его пальто.

Свежие рыхлые сугробы вокруг были от света факелов ясного брусничного цвета, а лужа крови, в которую Мур уже вмерз щекой, казалась черной, как деготь.

В Петропавловске, в доме, где он квартировал, следователь нашел записку. Аккуратно сложенная, она лежала в ящике стола, по-видимому, не первые сутки. Последнее послание Мура было кратким:

«Свет мне несносен, и кажется, будто я самое солнце съел».

Так умер предатель Мур. Его похоронили на окраине Петропавловска, и на каменной плите, положенной на могилу, кто-то из моряков написал;

«Отчаяние ввергло его в жестокие заблуждения. Жестокое раскаяние их загладило, а смерть успокоила несчастного. Чувствительные сердца! Почтите память его слезою…»

Весенние дожди вскоре смыли эту надпись, и время занесло плиту песком. Память «черного сердца» никто не почтил слезой.

Второго декабря Василий Головнин и сопровождавший его Петр Рикорд выехали из Петропавловска в Петербург. Дорога лежала на север, через Парапольский Дол, через эту мертвую, безлесую, ледяную пустыню, что простирается между Корякским хребтом и Пенжинскими горами.

Новый, 1814 год они встретили в самом центре Парапольского Дола, где проносятся бури, испепеляющие камень, где на добрых двести верст в окружности не было ни единого кочевья.

В легкой палатке, гудевшей от ветра, у робкого походного огонька товарищи подняли по чарке за тех, кто в этот час на Балтике, на Черноморье, в Охотском, в Беринговом морях несли бессонную вахту дальнего сурового пути.

Только через месяц прибыли они в Гижигинск, в захолустный поселок, что в устье Гижигинской губы, в северо-восточной части Охотского моря, и здесь Петр Иванович Рикорд простился со своим командиром… Свыше трех тысяч верст от Петропавловска до Охотска Головнин проехал на собаках за два месяца и девять дней и, не задерживаясь, отправился в Якутск.

Удивительно совпали сроки его отъезда из столицы и возвращения: 22 июля 1807 года в десять часов вечера Головнин покинул Петербург; 22 июля 1814 года ровно в десять часов вечера он возвратился в столицу.

Путешествие оказалось долгим. Прошло семь лет… Каков он теперь, Петербург, город его юности, первых мечтаний о странствиях, о славе российского флота?..