Сочинения в 2 т. Том 2

Ярким, золотым шнурком в небе повис след ракеты. Он долго тянулся, разматываясь, этот огненный шнур, забирался все выше и выше и щелкнул, разорвался каскадом голубизны, густым, летучим бураном света.

Корабль уходил в море… О, это была правда! Он уже разворачивался к югу. Он набирал ход.

Матросы на веслах одновременно закричали. Их лица просияли, ликование светилось в глазах. Шаповалов тоже что-то кричал. Он не мог припомнить ни слова. Странное дело: все люди в шлюпке совершенно позабыли о себе, — корабль уходил все дальше, а они смеялись, кричали, топали ногами. Гитлеровцы уже метались за линией прибоя, устанавливая пулеметные сошники.

В минуту, когда увидел Шаповалов уходящий корабль, он не подумал о том, что именно теперь и начинается самая ответственная часть операции. Нужно было спешить. Успех или неудачу решала какая-то одна минута. На корабле медлили. Они ждали шлюпку. Катер был уже очень далеко. А шлюпка, будто назло, шла неторопливо, вразвалку, так, что казалось, это сверкающее огнем и светом пространство нисколько не сокращалось.

Смутно помнил Игнат, как вцепился он в леер трапа, как чьи-то руки схватили его, рванули вперед, почти понесли…

Береговая батарея открыла неистовый огонь. Снаряд угодил в грот-мачту, пониже салинга. Мачта качнулась и рухнула на палубу, сбивая вентиляторы и калеча лебедки. Кто-то крикнул испуганно:

— В трюм!.. Скорее в трюм… Полундра!

Игнат побежал за этим человеком. В трюме номер четыре уже горели факелы. Люди метались по ровному настилу снарядных ящиков, забивая, гася огонь. Знакомый матрос с лицом удивленно смешливым, держал на руках дымящийся ящик, он прижимал его к животу, стараясь закрыть полами бушлата, чтобы погасить ярко тлевшие искры… В узкую пробоину со свистом врывалась вода. Матрос опомнился и бросился к пробоине, отталкивая ящиком двух тяжело припавших к борту людей.

Сколько времени провел в этом трюме Шаповалов, он не мог сказать. Они заделали девятнадцать пробоин. Четыре раза гасили пожар. Груз лихорадил под ногами, зловеще поблескивали в просветах меж досок медные ободки.

Так и уснул здесь Игнат, весь в копоти и гари, в ссадинах и синяках; свалился на ящик и уснул.

Груз из трюма номер четыре пришлось переносить в другие трюмы. Работала большая часть команды и даже раненые бойцы. У котлов оставались два человека. Они стояли бессменную вахту — двенадцать часов. Судно шло медленно, слишком медленно, и несколько раз останавливалось в открытом море. Дважды налетали «юнкерсы». Они сбросили шестнадцать фугасных бомб. Рухнула и вторая мачта. Вдребезги разнесло рацию. Склонясь над разбитым аппаратом, как будто уснул радист.

И все же корабль был еще жив. Машина опять начинала работать. Медленно вращался дейдвудный вал, передавая винту свою силу. Корабль продолжал путь.

В полдень третьего дня он был замечен в виду Туапсе. В порту его уже не ждали. Разбитая рация молчала. Не встал, не проснулся молодой, поседевший радист… Посылать в порт связного Вежелев не счел нужным. Он рассчитывал, что судно прибудет раньше связного. Их мог бы выручить буксирный катер, однако и сам он плелся сейчас на буксире, с мостиком, разбитым в щепы, с порванным штуртросом, с развороченной и перекошенной кормой. Маленький корабль дважды пытался отвлечь огонь противника на себя, и ему это удавалось.

Когда на дальнем рейде Туапсе показалось диковинное судно: без мачт, с наклоненной вперед и как бы падающей трубой, с надстройками необычайной формы, — из порта полетели запросы: «Кто? Куда следует?.. Название судна?..» Странный корабль не откликался. Он медленно приближался к портовым воротам, останавливался, заметно меняя курс, двигался зигзагами, полукругами, углами… С бронекатера, который вышел навстречу неизвестному судну, вскоре была получена радиограмма. Дежурный радист выбежал на балкон. Бледный, всклокоченный, с трясущимися руками, он размахивал клочком бумаги, прыгал у перил и, показывая на море, выкрикивал одно слово:

— Волков!.. Волков!..

Тогда гудки и сирены стоящих в порту кораблей дружно затрубили победный привет, и на мачте над Управлением порта взвились цветные флаги, а на мол, на причалы, даже на дальний, разбитый волнорез выбежали все, кто был в этот час в порту: грузчики, штурманы, машинисты, матросы, крановщики, зенитчики, рабочие ремонтных бригад, каменщики, плотники, водолазы, — и все они сняли фуражки или взяли под козырек, когда исполосованный, исхлестанный осколками корабль, со знаменем, реющим над кормой, медленно приблизился к причалу.

Шаповалов спал на коммингсе трюма. Его разбудил этот несмолкающий салют. Он открыл глаза: наконец-то они пришли!.. Лишь один раз взглянул он на причал и отвернулся.

Люди кричали что-то наперебой, десятки рук тянулись, чтобы принять швартовый конец. Шаповалов тоже поднял руку и засмеялся, но что-то стиснуло горло, и берег потемнел, — он вспомнил о капитане и о Василькове. Он стал смотреть на город, на дальний зеленый склон, куда все эти долгие, несчитанные часы как будто непрерывно шел он, во сне стремился, но так и не мог дойти.