Хозяйка поклонилась ему, а Николай протянул руку.
Асмолов подошел к Варичеву.
— Живем?! — воскликнул он громко, и карие глаза его блеснули. — Эт-то хорошо… вместе рыбачить будем.
— Живем… — сказал Варичев, продолжая разглядывать Асмолова. Ему было лет шестьдесят, не меньше, но пристальный взгляд и тяжелые, сильные руки, и веселая улыбка, и темный, цвета мореного дуба, загар, — делали его моложавым, он был из той редкой породы людей, которые как бы крепчают с годами. Он улыбался совсем по-детски, пряча за этой наивной улыбкой свое смущение перед незнакомым человеком.
— Ну что ж, папаша, — пошутил Варичев, — принимайте и меня в вашу артель.
Но старик ответил серьезно:
— Это уж обязательно… Шкипером будешь… Есть у нас кавасаки — хорошая посудина. Есть баркас… Правда, староват он, да я еще так хожу на нем, хоть прямо в Америку! Привычней как-то с парусом…
Он взял руку Варичева, глянул на ладонь.
— Такелажное дело знаешь?
— Знаю…
— Хорошо. Это, брат, очень хорошо. Путина в самом начале. Горячая работа будет…
— Корабли сюда часто заходят? — спросил Варичев.
— Будь спокоен, — шутливо сказал Асмолов. — До самой осени теперь не будет корабля… Разве случайно только.
Он снова пристально взглянул ему в глаза.
— Ты заботу свою кинь. У нас, брат, не скучно. Некогда скучать.
— Прошлое лето один только зашел, — откликнулась Серафима. — Три дня на рейде стоял. Весело-то как было…
Асмолов передернул плечами.
— Весело… сутолока одна.
Серафима промолчала. Дверь снова открылась, вошло несколько человек.
— Ну, Николай, — засмеялся Асмолов, — Теперь отбою не будет от гостей. И хорошо — все время отшельником живешь.
Он встал, поклонился рыбакам. В комнату вошли шесть человек, и легкий ветер шевельнул занавески, в печке громче заговорил огонь. Николай поставил длинную лавку возле кровати, и они сели рядом, все рослые, молодые, бритые. И в короткой тишине, наполнившей комнату, Варичев понял и поверил — эти люди уже любят его.
Через полчаса они разошлись, тихо, стараясь не стучать дверью, и, уходя, каждый еще раз взглянул на него от порога.
Он поднялся с постели через три дня. Николая не было дома. Серафима вышла к соседям. На столе у маленького зеркала лежала бритва. Посмотрев на себя в зеркало, он невольно усмехнулся. Бледное, опухшее лицо в рыжеватой щетине, лихорадочные струпья на губах.
Он еще умывался, когда вошла Серафима.
— Наконец-то! — воскликнула она. — А наши все в море. С утра еще вышли, назавтра ждем.
Подавая ему полотенце, она сказала удивленно:
— Помолодели-то как!..
Случайно он дотронулся до ее локтя, потом безотчетно схватил ее руку. Серафима спокойно смотрела ему в лицо. Синие глаза ее смеялись. Чему смеялись они? Варичеву стало стыдно вдруг. Эта спокойная, незнакомая женщина четыре дня боролась за его жизнь. Эта рука его кормила… Хорош он был, наверное… очень хорош! Может быть, сейчас и она думала об этом?
— Вы были для меня матерью, Серафима.
Она отвернулась.
— Не знаю. Зачем об этом говорить…
— Чтобы вы помнили, что я никогда не забуду… Что я сумею заплатить…
— За материнство?
Он заметил, как дрогнули ее губы.
— За все…
Она спросила насмешливо:
— Сколько?
Варичев опустил руки. Медленно он прошел из угла в угол. Серафима стояла у окошка, в синеватом свете утра. Молча она следила взглядом за ним.
Три дня Варичев неотступно думал об этом: ему придется остаться. Здесь, на пустынном берегу, ему придется прожить еще долгое время. Что же, остаться гостем? Нет! Кто знает, может быть, с этого далекого берега мир открывался перед ним. И здесь, после всех испытаний, он начинает свой настоящий путь?.. Он сказал твердо:
— Нет ли у вас какой-нибудь старой робы, Серафима? Я тоже ведь становлюсь рыбаком.
— Ну, в добрый час, Илюша… в добрый час.
Она прошла к сундуку, открыла его и подала Варичеву такую же синюю, новую, как у Асмолова, робу.
— Это запасная… как будто знала я, что пригодится.
Варичев вышел в другую комнату, быстро сбросил тяжелую шубу Николая. Не о чем больше было раздумывать и жалеть. Он начинал новую жизнь. Словно огромная лестница, высокая и крутая, уходящая до небес, возникла перед ним, и это была первая ступень.
Вечером, вместе с хозяйкой, он спустился к реке. Река была рядом, неширокая, спокойная, в пологих берегах. За острым, далеко выдававшимся вперед мысом светилось море. Близкое, свинцовое, оно поднималось отвесной стеной; легкая черта горизонта едва различимо отделяла его от неба.
Две женщины сидели на бревнах, видимо, дочь и мать, перед сетью, широко раскинутой на траве. Заметив Варичева, они поспешно поднялись, и старшая, худая, морщинистая, в длинном черном капоте и таком же черном платке, похожая на монашку, приложила руки к груди.
— Здравствуйте, Илья Борисыч… выдужали, милый?
— Спасибо, выдужал. Вы даже знаете, как меня зовут?
Бойкая смуглая девушка, с косичками, туго стянутыми лентой, с тяжелыми серьгами в ушах громко засмеялась.
— А как же не знать? Кузнец уже песню играет.
— Какой кузнец?