Сочинения в 2 т. Том 1

В первые минуты жутковато мне было, потом я, однако, освоился, думать о страхах перестал; стенки шурфа внимательно осматриваю и убеждаюсь, что Машенька права: сплошной пласт песчаника залегает, крепкий, слитный, и динамитом обрушить его не просто.

Глянул я вверх, — слабо блестит малый клочок неба. Вниз посветил — не видно дна. Нет, думаю, это не шурф — настоящая шахта! Что, если не хватит веревки? Тут стойка мне поперечная под ноги подвернулась, попробовал я — крепкая, присел на нее отдохнуть. Веревка тем временем порядочную слабину дала. Я на это никакого внимания, стенки осматриваю, дыхание перевожу. Чуть шевельнулся, а стойка — хрясь! — с грохотом, с гулом вниз полетела. Ну, и я, конечно, вслед за нею лечу…

Щурясь от света, Белоконь тихо смеется:

— Штопор!.. Это, брат, настоящий штопор…

Николай спрашивает заинтересованно:

— И долго летел?

— Как тебе сказать? Показалось, что долго. Время я, однако, не засек…

— И за что только мучается человек? — удивленно спрашивает Николай.

— Это уж извини меня, Коленька, — отвечает Белоконь насмешливо. — За что я мучился, я хорошо знал. Не пустой каприз ее выполнял. Третий горизонт открыть, стоило это риска!

— Да не об этом ты думал! — не успокаивается Николай. — О ней ты думал, а не о третьем горизонте…

Лука Алексеевич медлит с ответом:

— Непонятливый ты малый, Коля. Я думал и о ней, конечно. Она мне это дело осветила. Ее это была мечта, но теперь стала и моей мечтой. И вот потому, что высокая была эта мечта, и сама она, Машенька, стала как будто выше в мыслях моих, да, выше и еще лучше.

— Продолжай, Лука Алексеевич, — недовольно вмешивается Кривовяз. — Он, может, со временем разберется…

— Пролетел я метров пятнадцать, наверное, не меньше, — рванула меня веревка за пояс так, что в животе сотрясение, а в глазах свечи зажглись. Но крепкий, вшестеро сметанный шнур выдержал. Враскачку, было, понесло, да руки я протянул, охранился. Снова вниз стал спускаться, а дно, оказывается, уже под ногами.

«Прибыли! — говорю себе. — Благополучно приземлились, Лука Алексеевич».

Осмотрел я дно: сухо. Так она и говорила, что шурф должен быть сухим. Вхожу в продольную: немного обрушена у входа, но дальше ровная крепь рябит. Галерея невысокая, старой проходки, — в штреках таких в прошлые времена великомученики саночники мытарились. Песни о них и теперь еще помнит Донбасс. Иду я, значит, все дальше, дальше, и что меня привлекает: боковые галереи в стороны пробиты, не иначе как для разведки на пласт. Посмотрю, чем их разведка закончилась. Повернул влево, сорок шагов отсчитал, а там снова боковая галерея. Лабиринт. Настоящий лабиринт! Тут, думаю, запутаться легко. Выхожу обратно на главную галерею. Лампу случайно полой прикрыл и вот, ясно вижу, впереди мерцает огонек. Откуда он здесь, в забытой, заброшенной шахте?

Я лампу совсем под полу спрятал, не почудилось ли, думаю, в темноте? Нет, не почудилось. Ровный, спокойный впереди горит свет. Ну, братцы, если кто из вас бывал в старых, заброшенных шахтах, тот знает, невеселая это штука! И совсем невеселая, когда ты один. Чувствую, руки дрожат, всего меня потом прошибает. Сел я здесь же, возле забута, лампу спрятал и на тот огонь смотрю. Что удивительно: неподвижен он, только свет меняется, то зеленовато светится, то сине… Эх, Лука Алексеевич, думаю, и куда тебя, прямо к черту в зубы, занесло! Глянул я в сторону и… совсем обомлел: прямо передо мною старичок стоит — весь в белом и бородище до колен. Я ничего, уставился, жду, что будет? А он стоит неподвижно, молчит…

«Кто ты, дедушка?» — спрашиваю. Слышу, как голос мой в забуте повторяется. Но старичок опять молчит. Камень я сгреб на всякий случай, в комок весь сжался, смотрю на него и лампу прикрываю. И сколько я так сидел? Даже сейчас ответить не могу. Однако сиди не сиди, а что-то делать нужно? Дай, думаю, я этого загадочного деда поближе рассмотрю. Сразу выхватил лампу из-под полы и прямо к нему… А деда, понимаете, никакого нет. Столб, весь белым мхом покрытый, стоит, и длинные белые эти космы от слабого сквозняка чуть-чуть пошевеливаются.

«Фу, дьявол, — говорю, — напугал!..» Голос мой вон как по продольне гремит. Эхо не успело затихнуть, — уже не свой, чужой голос я слышу.

«Кто напугал? Кто?..»

Из темени прямо ко мне белая фигура идет. Я снова за камень… А Машенькин голос повторяет:

«Кто напугал вас, Лука Алексеевич?..»

Мог ли я думать, что спустится она сама в такую глубину по веревке?

Я к ней, и сам не заметил, как за плечи ее обнял.

«Да как же вы решились? Я тут совсем перепугался: вон, смотрите, огонь какой-то горит…»

Лампу она подняла, смотрит и смеется:

«Это дерево фосфоресцирует… Гнилушка такая. Пойдемте. Ничего страшного нет».

Добрались мы до того огонька, и правда, белый, трухлявый обломок крепи, если лампу прикрыть, светится. Теперь, по совести, очень неудобно мне сделалось. Какого труса разыграл! Но Машенька, впрочем, не шутит, не смеется, — ободрить меня хочет.