Сочинения в 2 т. Том 1

— Тащи еще, Васька, — сказал он и, когда я принес воду, принялся умывать Фрола. Он осторожно обмывал пухлые ссадины на его лбу и подбородке, вытирая клочком ветоши грязь.

Фрол открыл глаза. Свет лампы густо, как дым, поплыл в его зрачках:

— Не надо воды… Не нужно.

Я опустился рядом на рельс.

— Мы понесем тебя, Фрол, к вентиляционному штреку.

— Не надо, — сказал он испуганно. — Не смейте. У меня перелом бедра. Ребра тоже поломаны…

Илья выплеснул воду.

— Все равно придется нести тебя к шурфу. Клети нет… Иначе как же выбраться на-гора?

В штреке было тихо. Еле слышно похрустывала крепь, осыпалась легкая порода.

Мы сидели здесь не менее получаса. Фрол, казалось, уснул. Его дыхание стало ровнее. Мне хотелось есть. Я очень устал, но есть мне хотелось еще сильнее, чем прежде. Я обшарил все свои карманы. Где-то у меня был кусочек кожи, однако теперь не удалось его найти. Я пошел к бочке и долго пил воду, ощущая, как плещется она в желудке, как возрастает тугая тягучая боль. Голод только усилился. Я вернулся к Фролу и лег на землю рядом с ним. Он не спал. Силясь поднять руку, он сказал вяло, как говорят во сне:

— Я и забыл… Вы ведь не ели, Илюша… Вот хлеб…

Но рука бессильно упала.

Илья вздрогнул. Было похоже, он испугался.

— А ты? — спросил он очень тихо.

— Ничего.

Боясь толкнуть Фрола или раскрошить хлеб, я осторожно вытащил кусок из кармана его пиджака. Он был теплый, влажный и тяжелый, как глина. Фрол внимательно смотрел на меня. Свет по-прежнему плыл в его глазах.

— Может быть, и ты хочешь, Фрол?

— Нет, ребята…

Я разломил хлеб на две равные доли и одну протянул Илье.

Он колебался. Он все еще смотрел на Фрола, не замечая моей руки.

— Возьми, Илюша…

Он взял.

Я никогда не ел такого сладкого хлеба. Это был сочный душистый житняк. Глотая его, я чувствовал, как тело мое наливается теплотой, Как щекочет эта теплота внутри, как постепенно я начинаю хмелеть. Илья ел жадно и торопливо. Сквозь полутьму зрачки его отчетливо блестели.

Я был почти сыт, хотя съел небольшой кусок. Кажется, хлеб этот был смазан патокой. Я придвинулся к лампе, поднес его к самому стеклу. В порах блестела черная влага. Хлеб был насыщен влагой, как губка. Я сжал его слегка, и мне на ладонь упало несколько капель. Это была кровь. Я уронил кусок, но сразу же подхватил его, безотчетно сдавливая все сильнее. Илья продолжал есть. Он сжимал ладонями хлеб, держа его у самой груди, боясь уронить крошку.

Я придвинулся к нему и, приподняв лампу, указал на хлеб.

Он медленно разжал ладонь. Он опять смотрел на Фрола, на покрытое нервными тенями лицо, и маленькая крошка хлеба, запутавшаяся в щетине его усов, дрожала.

Фрол лежал неподвижно, откинув руки, глубоко и часто дыша. Илья бросился к нему и, приподняв, начал срывать пуговицы, чтобы снять спецовку. Я сдернул с себя рубашку и разорвал ее на несколько длинных полос. Этими тряпками мы перевязали на его груди рану.

Потом мы отнесли Фрола в конторку, и здесь с товарищами нам пришлось еще долго ждать, пока была подана клеть.

Придя домой, я упал на лавку и проспал больше десяти часов. Мне ничего не снилось, Когда я проснулся, мать сидела рядом и смотрела в окно. Там, за стеклами, качалась густая солнечная синева. Тополь негромко шумел от ветра. Проплывали цветные мотыльки.

Подавая мне забытую лепешку и стакан молока, мать сказала задумчиво:

— Фрол вряд ли выживет. Слабый он совсем.

Я встал. На стене сонливо поскрипывали часы. Едва шевелился маятник.

— А Савку-спекулянта судили уже, — сказала она тише. — Большой суд был, сынок…

На крыльце застучали каблуки. Вошел Илья. Он споткнулся на пороге, привалясь к дверному косяку.

— Пойдем, Василий, скорей.

— Куда?

— К Фролу…

Он, видимо, до сих пор не спал. Темные щеки запали, но глаза горячо блестели.

Я отыскал кепку и вышел за ним, пряча в карман остаток лепешки. Мать провожала нас до казармы. Оттуда она вернулась обратно и от калитки долго смотрела нам вслед.

У третьей казармы меня окликнул Трофим Бычков. Он подошел усталый и сказал, не глядя на Илью:

— Савелий просил тебя прийти проститься, Илюшка… Вот, я передаю. Пойди простись, если надо.

Илья отошел к стене, слегка оперся о камень.

— Я не пойду, — сказал он, застегивая пиджак на груди и пристально глядя в удивленные глаза Трофима. — Не пойду. Так и скажи, не пойду. Нечего мне идти. Я даже в хату к нему не вернусь, в волчью яму.

Втроем мы дошли до угла.

— Видишь, Трофим, — сказал я. — Он ведь всего не знал, Илюшка. Он додумать всего не мог насчет родства. А вот додумал, и тут простой кусок хлеба причина.

Илья спросил озабоченно:

— Как Фрол? Была операция?..

Трофим не ответил. Он положил руку на плечо Ильи.

— Что мы знали, Илюша, про жизнь, когда родились? — сказал он, — Братья! Мало ли на земле слитой крови? Мать двух сынов — даже та не знает, что крови-то их разная цена.

Илья зажмурился от солнца.

— Трудная она, жизнь! — почему-то сказал он.

Мы остановились около больничного крыльца с робостью и надеждой. Мы стояли несколько минут. Дул густой ветер. Он трепал волосы Ильи.