Сочинения в 2 т. Том 1

Некоторое время мы стояли молча. Прогудел гудок. Звук был сдавленный и глухой. Эхо метнулось за далекими балками. Мы стояли и смотрели на Илью. Коротким движением, как бы укрываясь от резкой вспышки света, он закрыл руками лицо. Его дыхание стало громким. Его всего трясло. Постепенно он начал раскачиваться. Все сильней и сильней. Я взял его руки и насильно опустил их вниз. Я едва оторвал их от его лица.

— Перестань, Илюша, — сказал я, всем сердцем стремясь помочь ему. — Даже если не будет так, как говорил Фрол, ты должен думать… Да, должен думать, что приговор… приведен в исполнение. Ты должен понять это, хороший мой, дружок мой…

— Ну, идемте, — сказал Фрол и, опустив голову, пошел вперед. Я взял Илью за плечи. Он еще дрожал. Дрожь поднималась судорожно, рывками.

— Пойдем. Время…

Казалось, он забыл, куда мы идем. Он шагал рядом со мной, ничего не видя. Два раза я поднимал его обушок. Когда около ствола его толкнула вагонетка, он даже не обернулся.

Работал он вяло. Часто отдыхал. Поминутно с жадностью пил воду.

Я лег у забоя, взял обушок.

— Отдохни, Илюша, — сказал Фрол. — Вот Васькин пиджак, полежи малость…

Я рубил уголь, все время чувствуя на себе взгляд Ильи. Уголь был крепкий, литой, с сернистыми прослойками породы.

Через пару часов Фрол сменил меня. Вагонов все еще не подавали. Вскоре пришел коногон и испуганно закричал из штрека:

— Вагонов не будет! Клеть сорвалась!..

Я пошел к стволу. В этот день нам положительно не везло — оборвался канат, и клеть рухнула с двухсотсаженной высоты. Только за десять минут до этого в ней спускались люди.

Фрол, однако, не опечалился.

— Ничего, — сказал он. — Посидим в этой мышеловке. — Через сутки все будет в порядке. — И опять вернулся к забою.

Илья не отзывался. Он лежал в стороне, за крепью, в темноте лавы. Не было слышно ни его движения, ни дыхания. Временами мне казалось, что сквозь темень я различаю, как блестят его черные зрачки.

Медленно, исподволь голод подкрадывался ко мне. Только теперь я вспомнил, что кукурузная лепешка, еще с вечера приготовленная матерью, забыта на столе. У Ильи не было ничего. Оставалась надежда на Фрола.

Фрол проговорил с грустью:

— Только хлеб, и… очень мало. Запомнится нам, хлопцы, этот накаленный, горький двадцать первый год.

Я оторвал от березовой стойки кусочек коры. Она была водяниста и горька и обжигала горло.

Мы продолжали работать, попеременно ложась к забою. Нам было жаль времени, такого дорогого в эти дни. Наши лампы едва горели. По кривым изломам пласта плескался свет, сгущенный и золотой.

Вблизи он становился синим, и, когда я присматривался, рассчитывая удар, пласт начинал качаться перед моими глазами. Я ложился в сторонке, около саней, и долго думал о солнце, о небе. В шахте мне всегда хотелось думать об этом, и небо казалось сказочно голубым. Так было и теперь. Я еле расслышал хруст камня и, оглянувшись, не увидел лампы Фрола.

Там, около самого пласта, что-то барахталось и хрипело. Почему-то Фрол не кричал. Наверное, он задохнулся от удара. Я бросился к нему, зовя Илью, и мне почудилось, что вся кровля кренится и вот-вот рухнет. Но теперь я подумал, что Илья обязательно убежит. Эта мысль пронеслась мгновенно. Он лежал в стороне и без всякого труда мог выскочить в галерею. «Он обязательно убежит», — подумал я, роняя лампу около крутого камня, под которым бился Фрол. Камень был влажный, седой, весь в изморози кварца и стесанных гранях. Он рухнул вдоль забоя, и под ним, около самого пласта, лежал Фрол. Мне удалось отломить тяжелую груду и освободить ему ноги. Прошло очень мало времени, но Илья уже успел убежать. Сейчас он, наверное, шел к стволу. Может быть, он смеялся.

Я был немало удивлен своей ошибке. Рядом со мной Илья упал на камень. Он был без рубахи. Его длинное тело сразу покрылось черными трепещущими буграми. Мне казалось, я слышал, как растягивалась и трещала кожа на его плечах. Но камень не сдвинулся нисколько.

Я метнулся вниз, к ходку, и принес кувалду. Он вырвал ее у меня из рук. Послышался сухой звон. В слабом свете заблестели его мокрые локти. Синие, огненные пятна медленно остывали на известняке. Я не мог придвинуться ближе. Сжавшись в комок, Илья бешено бил кувалдой. Его тяжелое дыхание переходило в стон. Сухой звон возрастал, наполнял лаву. С кровли все сильней сыпалась пыль. Потом звон осекся и надтреснул. Я подвинулся ближе. Илья продолжал долбить глыбу. Она отзывалась глухо и сдержанно, расседаясь на несколько частей. Наконец мы сдвинули серые громоздкие груды.

Фрол лежал почти у самого пласта. Мы подняли его и потащили на штрек, вниз, по скользкой осыпи породы.

— Ну, брат, крепко помяло! — сказал Илья, поднимая лампу и стараясь рассмотреть лицо Фрола, вымазанное угольной грязью. — Принеси-ка, Васька, воды…

Фрол дышал хрипло и тяжело, что-то рвалось у него в горле. Он как бы пил воздух и поминутно захлебывался им. Зубы его были крепко сжаты. Половина принесенной мной воды пролилась на землю.

Приподняв лампу, Илья с минуту задумчиво смотрел Фролу в лицо. Он оправил его волосы, провел рукой по лбу к худым щетинистым щекам.