Сочинение Набокова

Но вы правы: иные места загадочны именно вследствие мозаичности материала, некоторые записи сделаны на очень скорую руку, тогда как другие явно переписывались, и может быть несколько раз. Вообще же надо сказать, что у меня нет наготове теории перевода отрывков, это ведь и вообще редкость, а «Лаура и ее оригинал», и ее перевод с языка оригинала на родной язык автора — и вовсе умопомрачительно единственный в истории литературы случай.

Обычно переводчик вступает в какие-то отношения с книгой и лишь через ее посредство — с автором, его замыслом, его сознанием. Является ли черновик таким же экраном, заслоняющим автора, или он более прозрачен?

Право не знаю, так ли это обычно. Может быть, мне позволено будет тут сказать, что я не совсем переводчик в том смысле, в каком это слово вошло в нынешний обиход, т. е. не занимаюсь письменными переводами даже и с минимальной регулярностью и в каких бы то ни было практических видах (хотя когда-то, в солоноватой Москве моей молодости, я хватался из денег за любые, изредка подворачивавшиеся переводы). После ардисова «Пнина» был почти двадцатилетний перерыв, в течение которого я переводил разве что Шекспира для своей дочери. Потом я снова взялся переводить Набокова, главным образом для серии книг, предпринятой на новых основаниях его сыном. Но вследствие особенных и давних отношений именно с этим писателем, я не могу сказать, что берясь за новую вещь я всякий раз вступаю в новые отношения с ее автором через ее посредство. В общем же случае дело, вероятно, обстоит так, как вы говорите.

Поэтому и черновик отнюдь не заслоняет для меня Набокова — хотя не совсем верно называть карточки «Лауры» черновиком: скорее это рукописные свидетельства трех стадий записи и отделки: одни перебелены, другие записаны начерно, третьи — приготовительные заметки и наброски. Если прозрачностью называть большую сравнительно с оконченной и изданной книгой доступность взгляду, то, конечно, домашний халат легче и шире распахивается, чем сюртук для визитов.

Имел ли для вас в самом процессе перевода какое-то значение тот факт, что Набоков не хотел, чтобы этот текст был издан, — то есть имело ли значение то авторское «нет», которое стоит над этим текстом, в отличие от «да», стоящего над законченными произведениями?

Прежде чем взяться за перевод «Лауры», я участвовал в довольно долгом, трудном, приватном обсуждении вопроса, печатать ли вообще ее оригинал. Поэтому, приступив собственно к переводу, я уже свыкся с мыслью о том, что «Лаура» будет напечатана по-английски, и потом выйдет и на всех главных европейских языках.

Что касается до «авторского нет», то может быть это слишком хлестко сказано. Набоков почти до конца надеялся, что успеет закончить книгу хоть вчерне — ведь она уже давно была готова у него в голове во всех подробностях, и он только заносил на плотную бумагу записных карточек отдельные ее части из разных, иногда удаленных друг от друга мест романа. Он велел жене сжечь записанное только перед самой смертью, когда понял, что не успеет. Об этом подробно пишет его сын в английском предисловии, которое появится и в русском издании.

И вы, и другие исследователи Набокова не раз писали о том, что Набоков отводит читателю определенную роль в выстраивании целостного смысла произведения, в уяснении его (говоря вашими словами) «необъявленной цели». Можно ли говорить об аналогичном маршруте, заранее намеченном для переводчика? И если да, то что такое этот маршрут по отношению к незавершенному и не предназначенному для печати тексту?