Сочинение Набокова

Слух, причем самый дикий, обо мне прошел по всей Руси Федеративной, и всяк называл меня по всякому: белогвардейцем, бежавшим от большевиков «в каком-нибудь 1918 году», притворой, разыгрывающим публику, ретроградом, желающим отмены отмены крепостного права, рафинированным спесивцем, доктором Кинботом, доктором Джекилем, мистером Гайдом, сумасшедшим старым профессором в зеленом суконном сюртуке (это все почти дословные, хотя и припудренные для печати цитаты), медиумом Набокова, ненавистником левшей и пишущих машинок, отрицателем всех советских достижений науки и даже техники, включая поголовную электрификацию, ликвидацию безграмотности и духовенства, завоевание космического пространства и земного, от Беломорско-Балтийского канала до Волго-Донского, от Днепровской плотины и до Рифея, откуда льет Урал-река (она металлом отливает; ее навстрежь переплывают бойцы отрада РККА, держа винтовки над водой, — и с ними дядька их морской).

Все тут, кроме медиума, зеленого сюртука и литературных сравнений, или правда, или недалеко от нее. Но более всего читателей русской «Лауры» растревожил ее язык: его род, его состав, его грамматика, его правописание, равно как и краткие историко-лингвистические пояснения, содержащиеся в послесловии. Последовавшие интервью только подлили масла в огонь, который не погас и теперь, почти через год. Ясно, что тут задет нерв, и это, конечно, указывает на глубину залегания этого важнейшего вопроса, которую здесь неуместно было бы вскрывать. Однако не могу не задержаться совсем ненадолго на некоторых его особенностях и приведу то место из моего послесловия к «Лауре», которое вызвало наибольшее возмущение среди советских читателей.

В предисловиях к изданным «Азбукой» в моем переводе «Пнину» и «Истинной жизни Севастьяна Найта» я пытался объяснить единственную в своем роде трудность перевода английских книг русского писателя Набокова на русский в том отчаянном положении, в котором некогда родной его язык оказался в некогда родной его стране. Судя по всему, эти замечания или не были замечены вовсе, или произвели неприязненное удивление и вызвали оживленные дебаты на открытых эфемерных форумах о том, например, для чего я пишу приставку «без-» сплошь без оглушения, с разными более или менее фантастическими предположениями. Один интеллигентный издатель (псевдоним: Васильев) написал мне, что если мне угодно пользоваться языком «Пушкина и Ивана Грозного», то это мое личное дело, но его изданию это не подходит, так как читатели просто решат, что тут допущены грубейшие грамматические ошибки. Один трескучий журнал с древнерусским названием «Бизнес-Балтия» поместил рецензию, где говорится, что «от этого небрежения современными нормами грамматики веет белоэмигрантской спесью <…> кажется, дай ему волю, Барабтарло вернулся бы к ижицам и ятям». Случалось, что за это и вправду лишали воли, но там, где я это пишу, такая воля — писать по русским правилам — мне дадена, и я ею всегда и повсеместно пользуюсь. Однако там, где это печатается, у меня ее нет, по очевидным в нынешних условиях практическим причинам. Пишу же я так вследствие искреннего отвращения от всякого советского даже маломальского изобретения; а здесь вещь важная.

Чтобы узнать температуру больного, градусник нужно ставить не куда-нибудь, а под язык. В 1928 году Дмитрий Лихачев за изъятые у него при аресте тезисы непревзойденного доклада об убийственном вреде введенной в совдепии орфографии получил пять лет концентрационного лагеря «особого назначения». И когда десятки лет спустя ему позволили снять с них копию в архиве ленинградской тайной полиции и он их напечатал — в том виде, в каком они были написаны, по «старой, традиціонной, освященной, исторической русской орѳографіи» (из заглавия его доклада), то в набранном семистраничном тексте я насчитал восемьдесят орфографических ошибок и бросил считать; набирать и корректировать по несоветским правилам в 1993 году уже было некому.[16] Иные из более разсудительных повторяют бродячий сюжет о «приготовленной еще до революции реформе», которую большевики, мол, «только провели декретом», но эти люди не знают ни существа, ни изнанки этого вопроса, и таковых я отсылаю к статье профессора Кульмана, члена той самой академической комиссии по реформе.[17]

Современные нормы наряжены и закреплены негодными нормировщиками в исключительно неблагоприятных условиях. С другой стороны, ведь и Набоков — белоэмигрант, и нет спеси в том, что его переводчик пытается доступными ему средствами воспроизвести родную им обоим речь.[18] Как раз так называемая советская школа перевода привыкла к насилию над оригиналом, и там действительно и собственное правописание, и собственная гордость, и на буржуев смотрят свысока и переводят их по-свойски.