Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.

И весь наш шанец был — десять шагов: от тюремной калитки до грузовика. Тогда чекисты еще за городом расстреливали а не в подвале. Уговор у меня с интеллигентом был такой: как выведут, так — в разные стороны… И дуй до горы, как говорится. Или пан, или на бегу пропал. Все-таки так смерть легче, чем с церемонией.

— Ну? — заинтересовался Мясопустов, приподнимаясь на нарах. — Дальше что же?

— Ну, как вывели, я пулей — дёру. Вот и ушел.

— А инженер?

— Не пофартило инженеру. Из нагана его чекист уложил. В меня, конечно, тоже палили, но куда ж, если сразу промазали… Ночь-то темная была!

— И что же из всего этого следует? — вяло спросил Мясопустов. — Теперь, парень, так-то уж не удерешь. В подвале пришибут.

— А может, и не пришибут! — энергично возразил Ванечка. — Я эту историю к тому вам и рассказал, то есть факт этот из моей личной автобиографии, что до самой последней минуты не надо в себе смелость терять, киснуть, то есть, не надо! А второй раз меня тулуп спас…

— Не пробила пуля, что ли, тулуп-то? — невесело пошутил учитель.

— Зачем не пробила пуля? Ты, ученый, не смейся! Удивительный, браток, это случай. В Кургане дело было. Поймали меня на деле — лавочку я там одну чистил неудачно — и прямо в ту же ночь, гады, гробить. «Как, мол, так, — я им-то, — подобное возможно? Права, мол, нарушаете, высшую советскую конституцию неприкосновенности личности». Никаких! Только в морду ударили и руки назад скрутили. Ну, думаю, — кончено! Попала муха в клейкую бумагу. Полный тебе стоп. Ванька Зуб, ни воздохнуть тебе, ни выдохнуть. Сегодня же с папашей-мамашей на том свете свидишься.

— Героем выглядел? — съязвил учитель.

— Хоть и не героем, а не выл, как вон энти, соседи наши за стеной. Браво иду. Иду и думаю: весь ты вышел, Ванька Зуб, выкурили тебя, как папироску. И очень мне стало себя жалко. До того жалко, что я хотел хоть, что ли, конвоира за нос укусить, отгрызть ему его картофелину. Так! Приводят в какой-то лесок, целят становиться мордой к леску, а к ним спиной. Несколько меня тут действительно начало трясти, скушно очень стало. И курить до того захотелось — прямо во рту горит. А какой-то позади меня уже командует — человек шесть тогда меня расстреливать ходило. Провинциалы, конечно! Им в Кургане, конечно, гробить-го редковато приходилось, так вот они и устроили надо мной целое правосудие с командами. И вдруг какой-то другой говорит тому, что команду закричал. Разрешите, говорит, товарищ командир, тулупчик с него допреж залпа снять. Ему, говорит, этому самому подсудимому товарищу, всё равно теперь уже не простудиться, не успеет, а на тулупчике зря дырки окажутся. Ах ты, думаю, сукина сволочь! Хоть бы, думаю, ты мне за мой тулупчик хоть раз бы затянуться дал. Так я думаю, а сам все— таки трясусь. А ко мне уже подходят и начинают за спиной руки развязывать. Развязали и берут за шиворот — вытряхивают из полушубка. Тут уж, извините, я дожидаться не стал! Не согласен я был шанец пропустить — сам вытряхнулся из тулупа и в лес! Добежал до него, и всего-то шагов тридцать, а там, за первыми же деревами, на мое счастье — овраг. Я в овраг — кубарем. И ушел.

— Почему же не стреляли? — спросил Мясопустов.

— Как не стреляли? Один выпалил из шпалера. Это меня и спасло. Который с меня одежу стаскивал, почти уже догнал меня. Пуля-то мимо обоих — вззз! Он и осел, а мне терять нечего. Ушел, говорю!

— А почему в лес, в овраг не сунулись?

— А потому, купец, что таких ног, как у меня тогда, быстрее быть не могло. Да и в лесу-то, в темноте, и взять меня не так-то просто было. Коряги есть! Каждый знал, что уж я раз из-под расстрела ушел — даром жизнь свою не отдам: горло перегрызу, черепушку проломлю. Да, убег, только поморозился здорово.

— Всё это ни к чему, Ванечка! — с великой тоской в голосе почти простонал учитель. И зря ты по всё нам рассказываешь — не выйти нам отсюда живыми! Ну, недели две-три — и конец. А того парня, что за стеной сидит, не сегодня в ночь, так митра расстреляют. Или уж после Пасхи? Постесняются, быть может, смертоубийствовать в Светлое Христово Воскресение… Да нет…

— Им стеснения нет! — приуныл и Ванечка. — Даже в свою мировую революцию расстреливать будут. А только одно я должен сказать — шанец и у этого парня быть может.

III

В страстную субботу Пелагея Федоровна шитьем, конечно, не занималась. Грустилось ей в страстную субботу, прошлое вспоминалось, когда она у графов Олсуфьевых в Москве второй горничной служила. Климушку-то они в ремесленное училище на казенный счет пристроили, сама старая графинюшка, Царство ей Небесное, постаралась…

Хорошее все-таки времечко было. Хоть Бога-то теперь и нет, упразднил Климушка Бога, а все-таки с Богом поприличнее было, поуютнее. Хорошо было в Москве в великую ночь, как колокола-то звонили! А что за разговенье бывало у графов Олсуфьевых…