Собрание сочинений. том 7.

— Совершенно верно, — степенно подтвердила тетка. — Если мужчины упрямятся, пусть сами на себя пеняют.

— Ну, а под конец праздничек он устроил шикарный, ничего не скажешь! — подхватила Нана. — Говорят, до того было страшно, что в дрожь бросало. Людей услал, сам заперся в конюшне и керосин захватил! И как пылало-то, страсть! Ты только пойми, штука огромная, вся из дерева, а внутри солома и сено!.. Пламя поднималось высоко, прямо как башня… А самое удивительное — это лошади, не хотелось им ни с того ни с сего жариться. Люди слышали, как они бились, старались выломать двери, по-человечески кричали… Кто там был, до сих пор как очумелый ходит.

Лабордет позволил себе недоверчиво присвистнуть. Никогда он не поверит, что Вандевр погиб. Кое-кто клялся, что видел, как тот вылезал из окошка. Поджег он свои конюшни в состоянии умопомешательства. Только когда начало чересчур сильно припекать, тут он и опамятовался. Человек, который вел себя по-дурацки с женщинами, человек конченый, не мог так храбро принять смерть.

Нана разочарованно слушала его. И нашла в ответ только одну фразу:

— Ах он негодный! Ведь как это могло получиться красиво!

XII

Было уже за полночь, а Нана с графом еще не спали, лежа в широкой постели, задрапированной венецианским кружевом. После трехдневной размолвки Мюффа нынче вечером вернулся к Нана. Сама спальня, казалось, дремала, влажно и жарко дыша благоуханием любви, и в слабом свете лампы расплывчатыми бесцветными пятнами выступала белая полированная мебель, инкрустированная серебром. Спущенный полог окутывал ложе волною мрака. Раздался вздох, потом звук поцелуя нарушил тишину, и Нана, выскользнув из-под одеяла, присела на край постели, свесив на ковер босые ноги. Лица графа, откинувшегося на подушки, не было видно в полумраке.

— Ты веришь в бога, душенька? — спросила вдруг Нана после минутного раздумья, с серьезным, строгим лицом, ибо, как только разжались объятия любовника, ее вдруг охватил суеверный ужас.

С самого утра Нана жаловалась на недомогание, твердила, что в голову ей лезут разные идиотские, по ее выражению, мысли о смерти, об адских муках. Порой случались такие ночи, когда на нее нападал детский страх, терзали наяву кошмары, полные бредовых видений. Она снова заговорила:

— Как по-твоему, попаду я в рай или нет?

По телу ее прошел трепет, а граф, удивленный этими странными вопросами, заданными в подобную минуту, почувствовал, что в его душе верующего католика пробуждаются угрызения совести. Но тут Нана, громко всхлипывая, упала ему на грудь, она судорожно цеплялась за графа, рубашка скользнула с ее плеча, волосы рассыпались.

— Я боюсь смерти… Боюсь смерти…

Нечеловеческими усилиями он вырвался из ее рук. Он сам боялся поддаться внезапному приступу безумия, жертвой которого стала эта женщина, прильнувшая к нему всем телом, боялся ее прилипчивого ужаса перед неведомым; и он старался ее образумить: она вполне здорова, просто ей следует вести себя благоразумнее, дабы заслужить отпущение грехов. Но Нана упрямо качала головой; конечно, худого она никому не делает, даже носит медальончик с изображением божьей матери, никогда с ним не расстается, и в доказательство показала графу медальончик, висевший на красном шнурочке между грудей; только всем женщинам, у которых нет мужа, а с мужчинами они водятся, не миновать ада, так уж от века заведено. В ее памяти всплывали обрывки катехизиса… Ох, если бы знать наверняка! Но в том-то и беда, что никто ничего не знает, — поди-ка получи с того света весточку; а может быть, попы врут, тогда просто глупо себя в чем-либо ограничивать. Однако при этих словах Нана набожно поцеловала образок, весь теплый от соприкосновения с ее кожей, как бы надеясь заклясть себя против смерти, одна мысль о которой наполняла ее леденящим ужасом.

Пришлось графу Мюффа провожать ее в туалетную комнату; она дрожала при мысли остаться одной хоть на минуту, пусть даже дверь в спальню открыта настежь. Граф снова улегся в постель, а Нана еще бродила, заглядывая во все углы, содрогаясь от каждого шороха. Дойдя до зеркала, она вдруг остановилась, забывшись, как прежде, в созерцании своей наготы. Но вид бедер, ляжек, груди лишь удесятерил ее страхи.

Она поднесла обе руки к лицу и стала неторопливо ощупывать черепные кости.

— Вот-то страшилищем будешь, когда помрешь! — проговорила Нана.

И втянула щеки, выкатила глаза, выставила подбородок, чтобы посмотреть, какой она будет. Потом, повернув к графу свою искаженную физиономию, пояснила:

— Посмотри-ка, какое у меня личико маленькое-маленькое сделается.

Тут граф рассердился:

— Не сходи с ума, иди ложись.