Собрание сочинений. том 7.

Из-за купы деревьев одна за другой показывались лошади. Публика оцепенела от изумления, потом все загалдели разом… По-прежнему первым шел Валерио II, но его нагонял Спирит, Лузиньян отстал, и на его месте скакала какая-то другая лошадь. В первую минуту никто ничего не понял, не разобравши цвета камзолов. Послышались восклицания:

— Да это Нана!.. Бросьте, какая еще Нана! Я вам говорю, Лузиньян не разошелся… А ведь верно, Нана! Ее сразу можно узнать, вся золотистая… Ну, разглядели наконец! Прямо огонь! Браво, Нана, вишь шельма!.. Это ровно ничего не доказывает. Она просто лидирует Лузиньяну.

На секунду последнее мнение восторжествовало. Но постепенно кобыла набирала темп. Тут публику охватило небывалое волнение. Цепочка остальных лошадей никого уже не интересовала. Решительная борьба завязалась между Спиритом, Нана, Лузиньяном и Валерио II. Их имена выкрикивали вслух, и при каждом их рывке вперед слышались невнятные отрывочные восклицания. И настоящая Нана, вскарабкавшись на козлы рядом с кучером, стояла совсем белая, дрожа всем телом, столь потрясенная, что не могла слова выговорить. Лицо стоявшего рядом с ней Лабордета снова расплылось в улыбку.

— Ну как англичанин, — по-моему, ему каюк! — радостно объявил Филипп. — Он плохо скачет.

— Во всяком случае, ваш Лузиньян выдохся, — заорал Ла Фалуаз. — Придет Валерио Второй… Смотрите, все четыре сбились в кучу.

Одни и те же слова были у всех на устах:

— Ну и скачка, дети мои! Вот это скачка, черт побери!

Сейчас четыре лошади летели с молниеносной быстротой. Уже чувствовалось их приближение; размеренный, словно вздохи, далекий конский храп с каждым мгновением становился все громче. Толпа неудержимо хлынула к барьерам; и, обгоняя дробный топот, из тысячи грудей вырвался крик, передаваясь от человека к человеку, как волна набегает на волну. Так, в какой-то уже скотской судороге азарта, завершалась эта неистовая игра, где сто тысяч зрителей, зараженные одной и той же маниакальной мыслью, одной и той же потребностью рисковать, жадно смотрели вслед лошадям, уносившим своим галопом миллионы. Игроки толкались, давили друг друга, сжав кулаки, разинув рты, помня лишь свой интерес, понукая свою лошадь жестом и голосом. И крик толпы, вопль хищника, проснувшегося под сюртуками безупречного покроя, перекатывался окрест, становился все отчетливее:

— Вот они! Идут! Идут!

Но Нана удалось еще вырваться вперед, теперь отстал Валерио II, и она держалась всего на две-три головы от Спирита. Громовой гул креп с каждым мгновением. Лошади приближались, и навстречу им из ландо неслась буря проклятий.

— Ну же, Лузиньян, одер ты этакий, сволочь последняя! Чудесно, англичанин! Нажми, нажми, милый! А Валерио вот уж дрянь!.. Падаль! Пропали мои десять луидоров!.. Вот Нана — это дело! Браво, Нана! Браво, чертовка!

И Нана, стоя на козлах, невольно в ритм конскому галопу покачивала бедрами и поясницей, словно сама скакала. Время от времени она делала животом вращательные движения, ей казалось, что это помогает лошади. И при этом Нана утомленно вздыхала, с трудом цедила сквозь зубы:

— А ну… а ну… а ну…

Тут произошло нечто поразительное. Прайс, стоя в стременах, высоко подняв хлыст, железной рукой вел Нана. Этот иссохший человечек, похожий на ребенка, с своей длинной безжизненной физиономией, был теперь весь пламя. И в яростном порыве, являя образец торжества человеческой воли, он, казалось, вкладывал в животное всю свою душу, поддерживал, словно нес ее, всю в мыле, с налитыми кровью глазами. Лошади промчались с быстротой молнии, со свистом рассекая воздух; толпа затаила дыхание, а судья тем временем хладнокровно ждал, не спуская глаз с ленты. Вдруг ипподром огласился оглушительным воем. Последним усилием Прайс бросил Нана вперед к столбу, обскакав Спирита на голову.

В ответ раздался рев, нараставший, как морской прибой: «Нана! Нана! Нана!» Крик перекатывался, крепчал, словно сердито разгулявшаяся буря, постепенно полз к горизонту от укромных уголков Булонского леса до Мон-Валерьена, от лугов Лоншана до Булонской равнины. На лужайке царило ликование, близкое к безумию. Да здравствует Нана! Да здравствует Франция! Долой Англию! Женщины размахивали зонтиками; мужчины прыгали, вертелись волчком, вопили; некоторые, нервно хихикая, бросали в воздух шляпы. А по ту сторону скакового поля те же чувства потрясали людей у весовой, трибуны шумели, хотя отсюда видно было только, как дрожит воздух, словно где-то поблизости пылает пламя невидимого костра, — пылает над этим скопищем вскинутых кверху рук, искаженных расстоянием и волнением лиц с черными точками глаз, с разинутыми ртами. Казалось, этому не будет конца, волнение ширилось, вновь нарастало на самых дальних аллеях, овладевало парижским людом, расположившимся под деревьями, и, так разливаясь, докатилось до императорской трибуны, где аплодировала императрица. «Нана! Нана! Нана!» Крик этот вздымался к торжествующему в небесах солнцу, омывавшему золотым дождем исступление толпы.