Собрание сочинений. том 7.

С самого начала Нана определила свои взаимоотношения с графом, выработала точный устав. Он будет давать ей двенадцать тысяч франков в месяц, не считая подарков, а взамен может требовать безусловной верности. Она поклялась ему в верности. Но потребовала уважения к себе, полной свободы действий как хозяйки дома и полного подчинения ее желаниям. Так, она ежедневно будет принимать у себя друзей; он же обязан являться только в условленные часы; короче, буквально во всем он должен слепо ей доверять. И когда он, охваченный ревнивой тревогой, осмеливался выказать недоверие, она с видом оскорбленного достоинства грозила, что вернет ему все его дары, или же клялась головой своего крошки Луизэ. Этого, по ее мнению, было вполне достаточно. Там, где нет уважения, — нет и любви. К концу первого месяца Мюффа стал ее уважать.

Но она захотела добиться большего — и добилась. В скором времени она приобрела влияние на графа, как самый задушевный его друг. Когда он являлся к ней в хмуром настроении, она старалась его развеселить и, выслушав его исповедь, давала очень разумные советы. Мало-помалу она стала вникать во все его домашние невзгоды, касались ли они жены графа или его дочери, шла ли речь о сердечных или денежных делах, — и проявляла себя женщиной рассудительной, в высшей мере справедливой. Только раз она вскипела, в тот самый день, когда граф сообщил ей, что Дагне, очевидно, скоро будет просить руки его дочери Эстеллы. С тех пор как граф стал афишировать свою связь, Дагне счел за благо порвать с Нана, обзывал ее потаскушкой, клялся, что сумеет вырвать будущего тестя из рук этой твари. Ну и отделала же она своего бывшего любимчика Мими! Да он же просто распутник, который проел свое состояние с гадкими женщинами, он лишен нравственного чувства, хорошо еще что на содержании не живет, но вообще-то на деньги льстится, и раскошеливается-то он раз в год — только что сводит куда-нибудь пообедать или букет принесет; и так как граф, по-видимому, был склонен простить будущему зятю подобные слабости, Нана без обиняков заявила, что была близка с Дагне, сообщив кое-какие весьма выразительные подробности. Мюффа побледнел как полотно. О молодом человеке речь больше не заходила. Это послужит ему хорошеньким уроком — не будь неблагодарным.

Еще не успели закончить меблировку особняка, как Нана однажды вечером, особенно пылко заверив графа Мюффа в своей верности, оставила у себя графа Ксавье де Вандевр, который вот уже две недели вел регулярную осаду, ежедневно являлся к Нана с визитом и посылал ей букеты. Уступила она его домогательствам не столько в силу увлечения, сколько желая самой себе доказать, что свободна. Корыстные соображения пришли потом, когда наутро Вандевр любезно оплатил счет, о существовании которого Нана не хотела беседовать с тем, другим. В месяц она без труда вытянет у Вандевра восемь, а то и десять тысяч франков: весьма пригодится на карманные расходы. Как раз в это время граф Вандевр лихорадочно проматывал остатки своих капиталов. Содержание конюшни и Люси обошлось ему в три фермы; Нана в один присест проглотила последний замок возле Амьена, а граф, казалось, спешил промотать все, он не пощадил даже развалин старинной башни, построенной одним из Вандевров еще при Филиппе-Августе, будто был одержим жаждой разрушения и радовался тому, что последняя позолота с его родового герба переходит в руки публичной девки, которой домогается весь Париж. Он тоже охотно принял все условия, поставленные Нана, — полную свободу, любовь по строгому расписанию, причем не потребовал клятв в верности, ибо был чужд как больших страстей, так и наивности. Мюффа ничего не подозревал. Что до Вандевра, то ему было известно положительно все; но ни разу он не позволил себе намека, играл в неведение, и все это с тонкой усмешкой прожигателя жизни, завзятого скептика, который не собирается требовать невозможного, лишь бы урвать свое, а главное, чтобы весь Париж был осведомлен о его последней связи.

Вот с этого-то момента жизнь Нана могла считаться действительно вполне устроенной. Штат прислуги был заполнен и в комнатах, и в буфетной, и в конюшне. Всем заправляла Зоя, ловко выпутывавшаяся из самых непредвиденных затруднений; все было слажено, как на театральных подмостках, отрегулировано, как в крупном департаменте, и шло с такой безукоризненной точностью, что в течение первых месяцев не чувствовалось ни толчков, ни перебоев. Одно только было плохо — мадам ужасно огорчала Зою своими неосторожными выходками, сумасбродством, глупейшей лихостью. Поэтому-то пыл Зои несколько поутих, — тем более что после каждой нелепой шалости хозяйки Зое кое-что перепадало, поскольку ей приходилось улаживать дело. Именно тогда на Зою сыпались подарки, и ей только оставалось ловить луидоры в мутной воде.

Как-то утром, когда Мюффа находился в спальне, Зоя ввела в туалетную комнату, где переодевалась Нана, какого-то трепещущего юнца.

— Смотри-ка! Да это Зизи! — удивленно воскликнула молодая женщина.