Собрание сочинений. том 7.

Огромную залу, отделанную в стиле Людовика XVI, однако с излишней пышностью, открывали по распоряжению Нана лишь в званые вечера, когда к ней съезжались господа из Тюильри или знатные иностранцы. Обычно она спускалась вниз только для завтрака и обеда, и в те дни, когда случайно не оказывалось гостей, как-то терялась в чересчур высокой столовой, убранной гобеленами, с массивным поставцом, где весело поблескивал старинный фарфор и сияло великолепное серебро — творение средневековых искусников ювелиров. Она старалась поскорее удрать на второй этаж, где облюбовала себе три комнаты — спальню, будуар и маленькую гостиную. Уже дважды спальню переделывали: в первый раз, по желанию Нана, ее обили розовато-лиловым атласом, во второй — голубым шелком с кружевными аппликациями. Однако Нана все было не по душе, она твердила, что это безвкусица, и пыталась выдумать что-нибудь поинтереснее, но без успеха. Здесь было на двадцать тысяч франков венецианского кружева, покрывавшего низкую, как софа, постель. Мебель была лакированная, бело-голубая, с серебряными инкрустациями; по всей спальне разбросаны белые медвежьи шкуры, сплошь покрывавшие ковер, — изощренная выдумка Нана, которая никак не могла расстаться со старой привычкой снимать чулки, сидя прямо на полу. В отличие от спальни, убранство маленькой гостиной представляло собой нарочитое, но не оскорблявшее вкус нагромождение вещей и вещиц; на фоне обивки бледного, вяло-розового шелка, расшитого золотыми нитями, красовался целый мирок произведений искусства всех стилей и всех стран; итальянские горки, испанские и португальские серванты, китайские пагоды, безукоризненно изящная японская ширма, затем фаянс, бронза, расшитые шелка, вышивки; а кресла, широкие, как кровать, и кушетки, глубокие, как альков, погружали в расслабляющую негу, в дремотное прозябание гарема. Вся гостиная была выдержана в тоне темного золота, отливавшего киноварью и изумрудом. И, пожалуй, ничто в этом капище не выдавало присутствия гулящей девки, кроме зовущих к усладам кресел и кушеток; впрочем, имелись еще две фарфоровых статуэтки: одна изображала женщину в ночной сорочке, ищущую блох, а другая — совершенно обнаженную акробатку, ходящую на руках, — но и этого вполне хватало, чтобы отметить гостиную печатью первородной глупости. Сквозь никогда не запиравшиеся двери виднелась туалетная комната, вся в мраморе и зеркалах, с белой ванной, с серебряными тазами и кувшинами, с целым набором туалетных принадлежностей из хрусталя и слоновой кости. Сквозь спущенные занавеси разливался бледный полусвет, и казалось, даже воздух здесь уснул, угревшись в запахе фиалок, в этом волнующем аромате самой Нана, которым пропитался весь особняк, вплоть до каменных плит двора.

Вести такой дом оказалось делом нелегким. Конечно, была Зоя, свято верившая в звезду Нана и давно ожидавшая этого взлета, зная, что чутье ее не подведет. Теперь Зоя, получившая под свое начало весь особняк, торжествовала, честно и преданно служа хозяйке и потихоньку набивая себе карманы. Но одна горничная сейчас уже не справлялась. Потребовались еще метрдотель, кучер, привратник, кухарка. А также необходимо было завести лошадей. Тут-то Лабордет и показал, на что он способен, избавив графа от всех докук по устройству дома. Он приторговывал лошадей, бегал по каретным мастерским, направляя добрыми советами Нана, с которой появлялся под ручку у поставщиков. Тот же Лабордет порекомендовал слуг: в кучера — Шарля, здорового малого, который служил раньше у герцога де Корбрез; кудрявого с вечной улыбкой на устах Жюльена — в метрдотели; и он же нашел супружескую чету — жена, Викторина, нанялась кухаркой, а ее супруга, Франсуа, взяли в качестве привратника и выездного лакея. Франсуа в коротких штанах, в напудренном парике, в светло-голубой ливрее с галунами, встречал гостей в вестибюле. Дом был поставлен на княжескую ногу, со всей строгостью великосветского этикета.

К концу второго месяца жизнь уже была налажена полностью. Обошлось все это свыше трехсот тысяч франков. В конюшне стояли четыре пары лошадей, в каретном сарае — пять экипажей, и среди них знаменитое ландо, отделанное серебром, которым целую неделю тешился Париж. А Нана среди этого великолепия понемножку обжилась, устроила себе норку. После третьего представления «Нашей крошки герцогини», она ушла из театра, предоставив Борденаву выпутываться из денежных затруднений, грозивших крахом, несмотря на помощь графа. Однако в глубине души она затаила горькую обиду за свой провал. К этому добавился урок, полученный от Фонтана, — словом, вся грязь, в которой, по ее убеждению, был повинен сильный пол. Так что теперь, уверяла Нана, она надежно застрахована от глупых увлечений. Но планы мести недолго держались в этих птичьих мозгах. Когда утихала злоба, одно оставалось неизменным — недреманный аппетит к тратам, мотовству, естественное презрение к мужчине, который платит, вечные прихоти пожирательницы и расточительницы, гордой тем, что разоряет своих любовников.