Собрание сочинений. Том 4

Боюсь, читатель, ты ладонью
прикроешь тягостность зевка.
Прости мне кровь мою чалдонью,
но я тебе опять долдоню
о той же станции Зима.

Зима! Вокзальчик с палисадом,
деревьев чахлых полдесятка,
и замедляет поезд ход,
и пассажиры волосато
в своих пижамах полосатых,
как тигры, прыгают вперед.

Я возвратился после странствий,
покрытый пылью Англий, Франций,
и пылью слухов обо мне,
и – буду прям – не на коне.

Я возвратился не в почете,
а после критики крутой,
полезной нам… (в конечном счете…),
и с лаской принят был родней.

И дядя мой Андрей в итоге
сказал такие мне слова:
«Не раскисай. Есть руки, ноги,
и даже вроде голова.
Закон у нас хороший есть —
кто не работает, не ест».

И, как герой труда, геройски
я ел, простак, да есть мастак,
но предложили мне по свойски:
«Ты почитал бы нам, земляк…»

Я намекал на что-то сложно
от слов мучительных в поту,
но был отвод не принят, словно
не понимали, что плету.

Мне брюки гладила сестренка
и утешала горячо —
то с женской нежностью, то строго:
«Все будет, Женька, хорошо…»

Я не робел перед Парижем,
когда свистел он и ревел,
но перед залом тем притихшим
девчат рабочих и парнишек
я, как ребенок, оробел.

Стоял я вроде истукана,
не в силах сделать первый шаг,
но вдруг оттуда, из тумана
услышал я: «Давай, земляк…»

И я вздохнул светло и просто,
как будто вдруг меня спасла,
перекрывая эту пропасть,
прямая крепкая сосна.

И мне казалось – постепенно
все раздвигались эти стены,
и вся в огнях и зеленях
гудками Волги и Урала
страна звала и ободряла:
«Давай, земляк… Давай, земляк…»

Меня в Москве, кусая, жаля,
«народным гневом» напужали,
но вместо яда молоко
мне дал народ, к Москве небрежен,
и не забуду я, как нежен
был гнев народа моего…

1963

Зиминский мэр