Собрание сочинений (Том 2)

Белки почти ручные: одна с бурым хвостом, другая - с пепельным, людей не боятся, машин не боятся, прошмыгнули как-то на ту сторону дороги, к реке.

- Вернутся, - сказал Ян-Ваныч и заботливо добавил: - Опять побегут назад, как бы беды не было. Надо проследить, надо... Живое! Пока живое!

Природу любит Ян-Ваныч. Вот и белочек этих, и деревья, и все, хотя природа не балует его - дворника. Так я понимаю. Для дворника лучше устойчивое лето, устойчивая зима, приличные весна и осень.

А природа, увы, барахлит, и вот - осень и листва, опадающая листва...

Листья, листья, листья. Какие они, оказывается, разные.

- Это липа, - говорит мне Ян-Ваныч, - а это тополь.

Он поднимает из кучи листьев один лист за другим и объясняет, почему этот лист такой, а этот - другой.

- Это дуб...

- Это клен...

- Это акация...

- Это - наша русская! - береза... зелененькая совсем!

Мужчины и женщины, девчонки и мальчишки - слева и справа от нас, впереди и совсем в удалении, и за спинами нашими - борются, как Ян-Ваныч, с этими листьями утром, днем и вечером, метут их березовыми метлами, крепкими, как сама береза. Это все, видно, друзья Яна-Ваныча, они такие же дворники или дети дворников, и теперь у некоторых из них по запоздалой разумной моде оранжевые и оранжево-серебристые жилеты, чтобы не задела их случаем проезжая машина.

- А вы, Ян-Ваныч, - спрашиваю я, - почему без такого жилета?

- Зачем? Я же не белочка. Дорогу неразумно не перебегу, - отвечает он.

И опять - о листьях.

Двадцатый год приезжаю я на эту землю, вижу все - что меняется к лучшему и что пока неразумно, - но такого листопада я еще не видел.

Я радуюсь и жалею Яна-Ваныча.

- А я все люблю, - говорит он. - Вот и на пенсии, и деньги платят теперь хорошие. Жизнь!

- Неужто на пенсии?

- Положено, но вот, видите, работаю...

И вновь листья, море листвы. Листья клена, дуба, липы, ольхи, тополя, осины, березы, акации и каких-то безвестных кустарников, о которых я не успел расспросить Яна-Ваныча. Они летят и прилипают к мокрому асфальту. А машины, мчащиеся мимо тротуара, старые и новые - удивительно сохранившиеся "Победы", и последней модели "Волги", "Москвичи", "Запорожцы", "Жигули", и инвалидные коляски под настоящий автомобиль, - вздымают эту листву с мостовой, и она вновь летит и ложится на тротуар - старая, молодая и юная, не дожившая свой короткий век.

- Хорошо стали жить люди, - говорит Ян-Ваныч. - Что ни человек, то с машиной. Сейчас все на "Жигули" бросаются...

С моря подул ветер, и чайки полетели к реке, где тише и спокойней. Море и река тут рядом, узкая полоска земли между ними - улица наша, тротуары, железная дорога и дома, - и чайки всегда, когда море начинает волноваться, перебираются на отмели реки, более тихие. Они летят над дорогой, над машинами, над домами, над людьми в сторону реки, чтоб потом вернуться, как только море утихнет.

- Ищут, где лучше, - говорит Ян-Ваныч о чайках, будто угадывая мои мысли. - А что находят? Жаль их - гибнут...

Я не знаю, что находят чайки. Просто не очень люблю этих хищных птиц, но море и реку эту люблю.

Море всегда было здесь холодное и летом, а река, увы, мало приносила радости любителям рыбалки, хотя мы не раз очень старались, я и сын.

И все же река и море прекрасны, особенно в дни спора между собой. Море в часы шторма хлещет в устье реки и не дает ей выбросить свои пресные воды и смешать их с солеными, и тогда река начинает в ответ безумствовать: выходит из берегов, заливая отмели и островки, овражки и луга, и, назло всем, к людям рвется - к их домам и сараям. И люди вынуждены уходить, уплывать с детьми и скотом, но на то они и люди, чтобы потом опять возвращаться к себе, на прижитое место. И река это знает, и восстает не против людей, а против моря. Она спокойнее моря.

- От реки чайки и гибнут, когда ветер с земли их гонит обратно, на море, - поясняет свою мысль Ян-Ваныч. - О провода задевают...

О проводах я как-то не думаю, а вижу еще один лист - шестипалый, вроде знакомый и совсем удивительный в этих местах, и не один, их много больших, с капустные, и чуть меньше, зеленых, пожелтевших и вовсе бурых.

- Так это ж каштан, - объясняет мне Ян-Ваныч уже почти с украинским говорком. - Только каштан здешний несъедобен...

А я думал, что каштаны растут только в Киеве и на юге России.

Мы разговариваем всегда на ходу. Не хочется отрывать Яна-Ваныча от дела. Да и я тоже берегу время - не отдыхать приехал.

В нынешнем году Ян-Ваныч постарел. Или это - осень, когда я прежде не бывал здесь, и эти листья. Но и осень, и листья были и прежде.

На Яне-Ваныче потертая, с пятнами и замусоленной лентой шляпа. Лицо, конечно, не очень молодое, но и не старое. В конце концов, если на мое лицо взглянуть? Я свое не вижу, но, по-моему, у Яна-Ваныча лицо как лицо. Доброе, ласковое, внимательное ко всему вокруг.

А руки сильные. Если посмотреть, как он работает, позавидуешь. Я, старый солдат, как и он, но, пожалуй, такой силы и сноровки у меня нет.

Я сказал ему добрые слова о его руках.

- Что делать! Работа такая! Привыкнешь! - сказал Ян-Ваныч.

И опять мимо проходят люди:

- Здравствуйте, Ян-Ваныч!