Собрание сочинений. Т.4.

— В нашей бригаде я был самый великовозрастный лейтенант, и товарищи прозвали меня папашей. Весной после госпиталя меня на две недели отпустили к родным. Они у меня далеко, в Сибири. И знаете что, еду я домой, а самому страшно. Думаю, как бы домашние мои не испугались, когда увидят, как я изменился. Не в том дело, что постарел, что виски побелели, — это-то ничего. Увидят, думаю, что я душой огрубел, ожесточился. До войны я сущим ягненком был, не мог букашки обидеть. Даже в детстве драться не любил. А тут сколько мне всякого повидать пришлось. Если подсчитать хорошенько, у меня на счету не меньше трехсот уничтоженных гитлеровцев. И как я их уничтожал! И прямой наводкой из орудия, и утюжил гусеницами, и на полном ходу врезался своим КВ в самую гущу и размалывал их, как в мясорубке. Ну что я буду вам рассказывать… словом, никакой пощады не знал. В таких случаях одно чувство остается — ненависть и хладнокровный расчет. Вот я сказал: ненависть. Это не то чтобы опьянение какое или ярость — пришло и ушло. Нет, я никогда не сумасбродничал. Только сожму зубы и наезжаю на них. Как на жнейке в поле. Вот я и думаю — у меня, наверно, камень вместо сердца стал, больше не смогу и на своих детей радоваться. Ну, поехал… И что же вы думаете? На следующий день жена просит заколоть поросенка — не знает, чем угостить на радостях. Достал я кинжальчик, с полчаса ходил вокруг этого поросенка, и — верьте не верьте — духу не хватает. Не могу — и все. В конце концов пришлось жене идти к старику соседу. И пока он там возился, я ушел в лес, чтобы не слышать этого визга. Тогда мне и стало понятно, что нисколько я не изменился. Просто, раз я люблю свою Родину, то иначе действовать с ее врагом не могу. Ведь сколько же он зла сотворил, что он с детьми, со стариками делал. И кто его пожалеет — тот не жалеет свой народ и Родину; вот тот действительно бессердечный человек. Теперь я больше не боюсь, что душой огрубею. Думаю, и с другими так.

Эту душевную деликатность, благородство советского человека Рута чувствовала на каждом шагу, и не только в большом, но и в малом. Эта душевность звучала в его песнях; о ней свидетельствовала всеобщая радость за товарища, который получал из дому письмо. Она выражалась даже в заботах о вороненке со сломанным крылом, которого нашел в лесу какой-то сержант и с которым возились сейчас все отдыхающие. Она была и в запахе тех самых цветов, которые собирали Рута и Марина на подмосковных лугах. Пусть жестокой, ужасной была война — она не в силах была искалечить душу советского человека.

…Несколько раз Марина с Рутой ездили в Москву — побывали в театрах и на концертах. В один из таких приездов они случайно встретили несколько девушек фронтовичек, которые отдыхали в Удельной. Те рассказали, что в следующее воскресенье в Удельную приезжает бригада латышских артистов, и пригласили в гости Руту с Мариной.

В воскресенье утром они поехали в Удельную. В доме отдыха Рута встретилась с Марой Павулан. Мара ее не забыла и очень обрадовалась.

— Как поживает Айя? — прежде всего спросила Рута, когда кончился концерт и они пошли погулять. — В Москву не собирается? Как старик Мауринь? Что поделывает Марта Пургайлис?

— Айя, конечно, ни одного дня не может усидеть на месте, — рассказывала Мара, — недавно организовала школу фабрично-заводского ученичества для латышских ребят и девушек. Дядю Мауриня наградили орденом Красной Звезды за отличное снабжение артиллерийских заводов упаковочным материалом — они производят ящики для мин или для снарядов, не знаю точно. Первого мая его принимали в партию; Айя рассказывала, очень торжественно это происходило. Марта Пургайлис работает в детском доме; кроме того, она ответственный организатор по району. Тоже вступает в партию. От мужа недавно получила письмо, — пишет, что уже ротой командует. Так быстро люди растут…

— А вы как? — уже более робко спросила Рута. Мара ей очень нравилась, но она немного стеснялась ее, смотрела снизу вверх. «Она такая талантливая, такая знаменитая».

— Не спрашивайте, — Мара засмеялась, — все время в движении. В Иванове организовался латышский художественный ансамбль, собрались почти все артисты. У нас есть хор и драматическая труппа, несколько отличных солистов. Сейчас подумывают даже об организации латышского оркестра и собирают всех музыкантов. Теперь все время выезжаем то в запасный полк, то в госпитали, в военные училища и потом в районы, где есть много латышей. За последние месяцы я столько новых мест перевидала, больше чем за всю прежнюю жизнь. Но даже не в новых местах дело. Главное — люди. Если бы вы знали, с какими людьми приходится знакомиться каждый день. И это везде — в госпиталях, на заводах… Ну, а вы как? Довольны своей судьбой?

— Не могу на нее жаловаться, — сказала Рута. — Разве вот на то, что столько времени в госпитале пролежала. Ну, постараюсь наверстать, когда вернусь туда.